И возле — уже никого: ни жены, ни братьев, ни приятелей. И сына потерял Абу Халим. И остался Шилким, остался Шахвани. Один-одинешенек остался.
Что-то надо было все-таки делать, как-то жить.
И вот, клянча и стеная, выпросил Шахвани у былых собутыльников — не все же и не совсем уж от него отвернулись — старый халат, чалму да тощего ишака. Положив в хурджун оставшиеся от отца травы и пузырьки с пахучей жидкостью, принял имя лекаря — Абу Халим Ибн Файсал, звучит громко! — и пошел рыскать по аулам наивных степняков. Где и прожил — то голодный, то сытый, то имущий хоть нечто, то нищий — несколько долгих лет.
На лице зазмеились морщины, волосы поседели. Шилким смирился со своей судьбой, довольствуясь тем, что аллах пошлет.
Но зависть к Абу Али, слава которого гремела все сильней в подлунном мире, зависть эта точила и точила сердце Абу Халима, и если он, уже и впрямь понаторев в лечении несложных недугов, попадал на собрания известных врачевателей или иноземцев, произносивших с почтением имя Абу Али, и слышал толки о сопернике своем как о несравненном теперь ученом, способном будто излечить от всего, кроме смерти, конечно, ибо тут всесильна воля аллаха, — не было тогда чувства в душе Шахвани сильней, чем эта зависть.
О этот Абу Али Хусейн Ибн Сина! Еще в юношеские годы отравил он ему, Шахвани, спокойную, безмятежную жизнь, а ныне — тем паче. Написал вот «Аль-Ка-нон» — книгу, которую ни за какие деньги не продаст ни один настоящий врачеватель…
…Шахвани понимал, что, сколько ни бейся головой о стенку, сколько ни царапай землю, в темном подвале лишь крысы откликнутся на стенания: вон как они шарахнулись от него!
Он перестал дергаться. Задумался. С чего же все началось? Как дерзнул он рядиться в чужие одежды?
Как сейчас, стояла тогда ранняя весна.
Шилким продолжал врачевать в степи и в окрестных кишлаках Бухары, где приобрел некоторую известность: был он к тому времени сыт и обут, сменил старый чапан на синий добротный суконный халат, а тощего ишака — на упитанного мула.
В тот памятный день он ехал на базар Хурмитана — весьма аристократичной окраинной части благословенной Бухары. Тут и воздух чище, и простору поболе, чем в иных, более скученных районах города, где дворы у домов тесны, словно птичьи клетки. Особенно тюркские беки любили Хурмитан и поля за Хурмитаном: лишь приходила весна, нагружали они на верблюды имущество и один за другим переселялись в раздольную степь. В это-то время расцветали наиболее пышно хурмитанские базары. Текли сюда из Хорасана и Шаша[51], из Толсу и с Алайских гор богатые караваны.
Заполнив оба мешка переметной сумы тем, что дал аллах и степняки, Шахвани в добром расположении духа остановился тогда неподалеку от караван-сарая, на берегу речки. Местность кишела людьми-, в харчевнях шашлычники вертели на палочках и железных прутьях душистые шашлыки, пекари-самсапеки лепили вкуснейшую самсу[52], пекари-лепешечники с пылу с жару творили свежайшие, алые еще от огня лепешки. В нос так и били запахи жареного лука, мяса, перца, горячего теста. На берегу речки под чинарами, на супах[53], сплошь застеленных коврами, возлежали, отдуваясь от солнца и яств, богачи-торговцы да вельможи: дальше прямо на земле расположилась всякая голодрань — дервиши да нищие: своими кучками, по родам, не смешиваясь ни с кем, сидели неприхотливые степняки. Тут все были равны: каждый ел что имел и что мог купить. Шахвани в сторонке от вельможных стреножил своего мула, занял место на глиняной супе, что была попроще, — ниже высокомерных вельможных, однако же выше нищенствующих, на земле сидящих, попросил касу кумыса и две палочки шашлыка.
Выпил кумыса, хотел приступить к шашлыку. И почувствовал вдруг устремленный на лицо свое пронзающий чей-то взгляд… Одноглазый дервиш, что сидел на земле неподалеку, так и впился единственным оком в него. Что-то дрогнуло в душе, и Шахвани отвел взгляд первым.
Дервиш встал, приблизился к Шахвани, громко приветствовал:
— Здравствуйте много лет, о великий целитель, почтенный Абу Али Ибн Сина!
Шахвани рот раскрыл от удивления. Уставился в единственный, горячим угольком сверкающий глаз дервиша.
