— Что, что случилось в Баку? — перебил он.
— Ладно, скажу по-другому. — Безмерная усталость (или апатия?) до краёв заполнила меня. — С тех пор как мы переехали в Москву, мы — чужие. Ты мне — чужой. Мы живём в одной квартире, в одной комнате, у нас дочь... Но она не объединяет нас...
— Оля! — снова перебил меня Григорий. — Ты права: нам необходимо разобраться, выяснить всё... Но почему именно сейчас? Я думал... Поживёшь в Германии, будем писать друг другу... Всё станет на место. Мы поймём...
— Что поймём? — закричала я, и истерика была в моём голосе.
И тут взорвался он:
— Я! Я должен понять — что произошло? В чём я виноват перед тобой? Нет, ты ответь: в чём я виноват перед тобой?
— В чём? — кричала я. — Ты не знаешь? Не помнишь? Не догадываешься?
— Нет! Нет! Нет! — исступлённо кричал Григорий. — Объясни!
И растерянность обуяла меня: действительно, как объяснить? И — что?..
— Прости, — прошептала я. — Я сама во всём виновата. Я не выдержала этого испытания — быть твоей женой... Тебя нет для семьи, ты нас почти не видишь. Жена для тебя не я, а твоя работа.
Григорий молчал, изумлённо, потерянно, затравленно смотрел на меня.
«Нет, не то говорю. Не то...»
Я отошла к открытому окну. Над московскими крышами шумел тёплый августовский дождь. Над мокрым хаосом домов вздымалась громада храма Христа Спасителя, и даже в тусклом свете сиял золотом огромный купол.
«Неужели ты ничего не понял? — кричал внутри мой голос. — Не почувствовал? Вспомни, Гриша, вспомни! Тогда, в Баку, в двадцать первом... Двадцать первого августа я родила Ленку, мы жили в нашей коммуне. Была жара. Какая же стояла невыносимая жара! Уже всё переменилось в твоей бакинской жизни: в июне первым секретарём ЦК Азербайджанской компартии избрали Кирова, ты ещё возглавлял Бакинский Совет, вопрос о нашем переезде в Москву был решён. Конфликт с азербайджанскими националистами не прошёл даром. Да, ты доказал свою партийную правоту: с работы в Азербайджанской республике были сняты наиболее активные участники фракционных группировок, многие получили партийные взыскания. Пятнадцатого августа на заседании Кавбюро ЦК РКП(б) в Тифлисе ты добился этого... Ценой своего ухода со всех постов. Казалось, всё ясно, я уже готовилась к отъезду в Москву. И вдруг...
Помнишь, что ты мне сказал однажды вечером? Наверно, уже было начало сентября, но проклятая бакинская жара не спадала. Я кормила Ленку, молока не хватало, девочка капризничала... А ты стоял у окна и сказал, не оборачиваясь... О, я и сейчас помню, как ты это сказал! Беспечно, легко... Ты сказал: «Оленька, я очень устал». Да, да! Так и сказал: «Я очень устал и решил отдохнуть. На три дня уезжаю в Тифлис. Там замечательные памятники архитектуры, — сказал ты. — Надо ими полюбоваться». И ты уехал в Тифлис на три дня любоваться этими памятниками, будь они прокляты!.. Ты бросил меня и Лену, которой не было и десяти дней от роду, в чужом городе... Ты оскорбил меня, оттолкнул... В тот миг я возненавидела тебя! А потом... Ты стал мне чужим, ненужным. Я не могла простить. Я и сейчас не могу простить...
...Нет, я не сказала ему всё это тогда, 18 августа 1925 года, перед отъездом в Берлин. Стояла у распахнутого окна, слушала монотонный шорох дождя, мой бредовый монолог звучал во мне, а я боялась повернуться к дивану, на котором сидел он.
Почему не сказала? Не знаю... Гордость. Гордость, обида... Все последующие годы нашей жизни, полные мук... Да, те муки, те невыносимые муки начались в Баку... Они разрывали моё сердце. Если бы он ничего не скрывал от меня! Разве я не поняла бы его? Я терзалась сомнениями, воображала соперниц. Что только не лезло в голову!.. Признаюсь: мне померещилась ясновельможная Ядвига Санковская, жена Александра Фадеевича Михайлова-Станкевича, мне представлялось, как она и Гриша вдвоём в одном купе едут в Тифлис... Если бы он ничего не скрывал от меня!..
Но он скрыл. Скрыл! Уже после Двадцатого съезда партии... После всего-всего... Я хотела знать всё. До конца, до малейших подробностей... Для себя, для его детей. Да, да! И для его детей — тоже...
