И мучает меня не горе (оно у всех сейчас есть), и не то, что я больна: у меня что-то нехорошо с легкими, но я думаю, что скоро поправлюсь. Меня больше всего мучает то, что я сейчас такая бессильная. Все что-то делают, а я — нет. Лежу, как чурбашка, в окно смотрю да молоко дую. А ведь обязательно, обязательно сейчас каждый должен что-то делать, хоть немного, а должен! Не ныть, не хныкать, а сжать зубы и приносить пользу. Сегодня тетя Нина обещала принести мне какую-то работу: вести учет, переписывать ведомости. Это я могу. А потом, когда встану, буду помогать ей на ферме. Надо нам всем быть сильными, иначе нельзя, иначе победы не будет. Правда, Дим?
Ты обязательно напиши мне подробное письмо. Я очень скучаю без тебя. Помнишь нашу скамейку у Инженерного замка? Я ее часто вспоминаю и тебя тоже.
Передай привет своим маме и папе. Твой друг Ира».
Я прочитал письмо, в горле у меня застрял комок, и я никак не мог его проглотить. Я подумал о том, что у Иры всегда был красивый и четкий почерк — я еще смеялся и говорил, что все отличницы пишут одинаково. А это письмо было написано неровными, отходящими друг от друга буквами, значит… значит, ей здорово плохо.
Я спустился в трюм и сел писать ответ. У меня вначале дрожали руки, когда я писал, но я изо всех сил старался, чтобы письмо было бодрым. «Не пищать!» Черт возьми, попробуй не запищи на ее месте! И не знаю я, как надо писать в таких случаях. Утешать? Да как утешишь! И нужно ли?
Я написал, что она обязательно поправится и, конечно, будет помогать нашей победе. Написал, что, может быть, отец ее жив, даже наверняка жив, просто они потеряли друг друга, ведь город в блокаде и не все письма доходили, а сейчас она и не в Ленинграде. Я написал, что тоже стараюсь приносить пользу и вот сейчас еду в экспедицию. Рассказал я про Арсю, Антона и других ребят и посмеялся над собой, как меня еще ветром качает, когда тащу какой-нибудь мешок, — это чтобы она не подумала, что я расхвастался, и чтобы ей не было обидно, и еще чтобы посмешить ее немножко…
Подошел Арся и с обычной своей усмешкой сказал:
— Еще не уехали, а ты письма строчишь.
— Уйди, — сказал я.
— Ты что? — уже серьезно спросил Арся и присел рядом.
Он смотрел на меня с беспокойством и молчал, и тогда я дал ему Ирино письмо. Он прочитал его, осторожно положил мне на колени и не говорил ни слова. А когда я закончил свое письмо, попросил:
— Можно, я прочитаю, что ты ей написал?
Я протянул ему листок. Он прочел и сказал задумчиво:
— Мировая девчонка твоя Ира. Ты ее письмо храни. И — не пищать!
Он хлопнул меня по плечу и ушел.
Я запечатал свое письмо в конверт и попросил боцмана, который собирался на берег, отправить его. И об Ире с тех пор я стал вспоминать все чаще и чаще, да можно сказать, что я помнил о ней теперь все время. Иногда я думал о том, как мы встретимся с ней после войны. И будем всегда вместе. И мне было и грустно, и хорошо…
Сегодня утром, когда мы разбирали груз, на причал приходила Аня. Ребята из школы окружили ее, начали расспрашивать о городских делах, о том, что делают другие девчонки, ходят ли в госпитали с концертами. «Ходим, ходим, — говорила Аня, — и огороды копаем, и на эвакопункте помогаем…» И она все время косила глазами в сторону Антона. Он не подошел вместе со всеми, только буркнул что-то в ответ на ее веселое «здрасте!» и остался у груды мешков, которые мы уже начали перетаскивать в шлюпку, потом с остервенением взвалил себе на плечи здоровенный мешок и пошел к шлюпке.
Когда Антон вернулся, Аня, решительно сдвинув брови, подошла к нему. И я увидел, как он вдруг покраснел отчаянно и как-то даже засуетился. Работавший рядом со мной Славка хмыкнул:
— Чуете, хлопцы? Гордый наш Антоша, как мороженое, тает. Знаете, такое, с вафлями — на одной вафле написано «Антон», а на другой… Как зовут эту чю-ю-дачку?
Антон свирепо глянул на него и насупился. Арся толкнул Славку локтем в бок:
— Ты чего не в свои дела лезешь?
— Скажи-ка! — удивился Славка. — Тут, оказывается, чувства.
— Дурак ты, Одесса-мама, — сердито сказал Арся, — умный, а дурак.
Аня, не обращая внимания на ребят, громко говорила Антону:
