Маленькая калитка со скрипомъ захлопнулась за ними, и теперь только Люсиль, чувствуя себя въ полной безопасности, остановилась.
— Фу, вотъ такъ люди, — воскликнула она и отряхнулась, какъ будто желала стряхнуть съ своего шелковаго платья и со всей своей стройной фигуры густую монастырскую пыль, а съ души — непріятныя впечатлѣнія.
— Бѣдный Феликсъ, ты выросъ въ настоящемъ смирительномъ домѣ! Прекрасное родство!.. Ты не сердись на меня за это! И это называется мать! А этотъ ужасный человѣкъ, который подобно Саміэлю во «Фрейшюцѣ» [8], такъ демонически смѣялся изъ-за кулисъ.
— Мой дядя, Люсиль! — выразительно прервалъ ее Феликсъ, хотя еще глухимъ отъ волненія голосомъ.
— Вотъ что! покорнѣйше благодарю за такого дядюшку, — возразила она нетерпѣливо. — Ты слишкомъ добръ и кротокъ, Феликсъ, ты слишкомъ долго позволялъ имъ, и вотъ теперь ты не долженъ жениться, и твоя матушка желала бы удержать тебя при себѣ старымъ холостякомъ, который всю жизнь помогалъ бы ей разматывать нитки и чистить овощи, — но нѣтъ, — я еще тутъ, сударыня! Какая надменная женщина! Вѣроятно, потому, что она еще красива, — но какая отъ этого польза въ такія лѣтa! А она стара, такъ же стара, какъ моя мама, которая давно уже заравниваетъ пудрой неровности кожи; быть молодымъ — вотъ главное; а мы молоды, Феликсъ, очень молоды, и поэтому старики намъ завидуютъ.
Онъ ничего не отвѣчалъ; онъ, которому серебристый голосокъ возлюбленной казался всегда упоительной мелодіей, теперь не слышалъ и не понималъ ея болтовни — его душу переполняли скорбь о только что совершившемся разрывѣ съ матерью и невыразимое безпокойство о томъ, что будетъ дальше.
Они шли подъ низко спустившимися грозными тучами, изъ которыхъ ужъ падали изрѣдка тяжелыя крупныя капли дождя на мостовую. Душно было на пустынной улицѣ, въ концѣ которой только что зажигали газъ. Несмотря на наступающую ночь, за великолѣпной старой желѣзной рѣшеткой дома Шиллинга видно было извилистыя песчаныя дорожки, большія клумбы піоновъ въ полномъ цвѣту на переднемъ планѣ изящнаго цвѣтника; видно было статуи фонтана съ его серебристыми, кажущимися неподвижными струями, а дальше ясно рисовался фасадъ итальянскаго дома.
Конечно, здѣсь былъ не такой входъ, какъ въ монастырскомъ помѣстьѣ — здѣсь было такое важное спокойствіе, какое обыкновенно окружаетъ венеціанскій палаццо или флорентийскую виллу. Рѣшетчатая калитка безшумно повернулась на своихъ петляхъ, а вода фонтана журчала такъ нѣжно и мелодично, что можно было слышать паденіе крупныхъ дождевыхъ капель на широкіе листья рицинуса и ревеня и шуршаніе шлейфа Люсили по песку.
Молодая дама съ удовольствіемъ почувствовала себя снова въ своей стихіи. Ей казалось, что молчаливый спутникъ ея шелъ очень медленно; она хотѣла бы какъ можно скорѣе обѣжать луговину, чтобы скорѣе почувствовать подъ ногами паркетъ, а надъ кудрявой головой увидѣть свѣтъ люстры… Но она вдругъ остановилась, — у самой дороги подлѣ группы тисовъ сидѣла скорчившись маленькая дѣвочка.
— Что ты тутъ дѣлаешь, дитя? — спросила дама.
Отвѣта не послѣдовало. Феликсъ нагнулся и узналъ дочку Адама въ малюткѣ, старавшейся отъ страха забраться дальше въ кусты.
— Это ты, Анхенъ? — сказалъ онъ. — Твой отецъ опять у стараго барона? — И онъ указалъ на домъ съ колоннами.
— Я не знаю, — промолвила дѣвочка, стараясь подавить рыданіе.
— Онъ привелъ тебя сюда?
— Нѣтъ, я одна прибѣжала. — Она тихонько плакала, слышны были всхлипыванія. — Бабушка ничего не понимаетъ, она говоритъ, что я глупая и дурная, если смѣю такъ думать объ отцѣ.
— Какъ, дитя? — спросила Люсиль.
Малютка громко заплакала, но ничего не отвѣчала.
— Бабушкѣ это лучше знать, Анхенъ, — сказалъ молодой человѣкъ, успокаивая ее. — Развѣ твой отецъ ушелъ?
— Да, и онъ былъ такой красный. Бабушка бранила его, что онъ ушелъ отъ барина, онъ не возражалъ и только сказалъ, что у него болитъ очень голова, и онъ сходитъ въ аптеку за каплями, я хотѣла идти съ нимъ вмѣстѣ, потому что… — она замолчала на минуту, задыхаясь отъ рыданій, — a бабушка не позволила, она была сердита и сняла съ меня чулки и башмаки.
