Феликсъ быстро прошелъ черезъ толпу. Прежде эта молочная торговая была ему до того противна, что онъ всегда въ это время ходилъ по задней лѣстницѣ, чтобы избѣжать толкотни въ сѣняхъ. Сегодня онъ разсѣянно смотрѣлъ черезъ головы ожидающихъ, — онъ не замѣтилъ, что ему кланялись, что дѣвушки и женщины подталкивали другъ друга и съ удивленіемъ слѣдили взглядомъ за красивымъ молодымъ человѣкомъ въ то время, какъ онъ поспѣшно поднимался по скрипящей лѣстницѣ въ послѣдній разъ, такъ какъ дядя выгналъ его изъ дому. Никогда, никогда больше не вернется онъ въ мрачный домъ, въ этотъ склепъ, построенный монахами и заботливо сохраненный въ продолженіе цѣлыхъ столѣтій малодушнымъ, бѣднымъ фантазіей родомъ, которому не было никакого дѣла до человѣческой души и который попиралъ ногами всякую искру, всякій порывъ, не соотвѣтствующіе его традиціямъ.
Дорожная сумка изгоняемаго лежала на столѣ въ мезонинѣ, и ему надо было ее взять. Онъ хотѣлъ съ ночнымъ поѣздомъ уѣхать въ Берлинъ, переговоривъ еще до тѣхъ поръ со своимъ другомъ Арнольдомъ фонъ Шиллингъ. Это были единственныя рѣшенія, ясно выдѣлявшіяся изъ хаоса, царившаго въ его возбужденномъ мозгу. Что онъ будетъ дѣлать, онъ еще не рѣшилъ; передъ нимъ снова и снова возставало все только что случившееся… Третьяго дня онъ уѣхалъ изъ Берлина — госпожа Фурніе, находившаяся въ это время въ Вѣнѣ, писала своей матери, что директоръ придворнаго театра по ея просьбѣ готовъ позволить Люсили дебютировать на сценѣ Кертнерторъ театра [5] — это извѣстіе его сильно испугало, потому что онъ понималъ, что его возлюбленная будетъ для него потеряна, если хоть разъ выступитъ на сценѣ. И сама она съ страстнымъ нетерпѣніемъ просила его скорѣе привести въ порядокъ свои дѣла и отправиться въ Вѣну, чтобы лично переговорить съ ея матерью — и всѣ его планы рушились въ первую же минуту по пріѣздѣ!
Онъ сильно сжалъ руками виски, какъ будто бы этимъ полнымъ отчаянія движеніемъ могъ собрать свои разсѣянныя мысли, найти путеводную нить во мракѣ, куда онъ низринулся съ закрытыми глазами изъ яркаго свѣта своихъ радужныхъ надеждъ…
Онъ поссорился навсегда съ матерью. И безъ словъ дяди, онъ самъ чувствовалъ, что она никогда не проститъ ему его нѣжной восторженной любви къ его безъ вѣсти пропавшему отцу, а тѣмъ болѣе не забудетъ рѣшительности, съ которой онъ высказалъ все горе, накопившееся съ дѣтства въ его душѣ.
Какъ сурово, жестоко и непреклонно выступила она противъ него! Такой была она всегда. Никогда не обращалась она къ нему съ нѣжными материнскими увѣщаніями и убѣжденіями, никогда, насколько онъ помнилъ, не принимала участія въ дѣтскихъ радостяхъ и горестяхъ, смягчая ихъ ласковой любящей рукой, — вся система ея воспитанія заключалась въ суровыхъ приказаніяхъ… И какъ быстро рѣшилась она лишить наслѣдства своего единственнаго сына, слишкомъ даже быстро для внезапнаго рѣшенія! Навѣрно, это было раньше обдумано. И вотъ въ довѣрчивое, полное идеальныхъ мечтаній сердце юноши закралось подобно змѣѣ, мрачное подозрѣніе и терзало его, какъ демонъ. Итакъ, фамильный фанатизмъ его матери простирался такъ далеко, что она рада была малѣйшему предлогу, чтобы отдать свою значительную часть наслѣдства Вольфрамамъ. Онъ, точно преслѣдуемый фуріями, бѣгалъ взадъ и впередъ по комнатѣ… Нѣтъ, это ужасное подозрѣніе унижало его самого; оно марало его собственную душу, было чѣмъ-то въ родѣ низкой мести, вызывавшей краску стыда на его лицо… На столѣ еще лежала записная тетрадь; списокъ на раскрытой страницѣ неопровержимо доказывалъ, какъ заботливо думала мать о его будущности. Конечно, записанное тамъ бѣлье предназначалось для его молодой супруги во вкусѣ маіорши, — дочери важнаго чиновника или наслѣдницѣ какого-нибудь богатаго фабриканта — все же это не измѣняло побужденія. И там въ оконной нишѣ висѣлъ портретъ ея сына, и когда она сидѣла съ работой у стола, она всегда видѣла передъ собой его лицо. Нѣтъ, сердце ея не лишено чувства любви, и только упорные предразсудки и мужская строгость къ себѣ и къ своимъ близкимъ придавали ей видъ полной внутренней холодности.
