Берендс закивал, заулыбался.
— Народный характер меняется столетиями, Алексей Алексеевич. Я знаю русских людей. В натуре русского, да, пожалуй, и не только русского, заложено рабство. Помните Рылеева? — Берендс поднял голову и прочитал:
Я видел рабскую Россию
Перед святыней алтаря:
Тремя цепями, склонивши выю,
Она молилась за царя.
И не молится теперь эта наша Совдепия своему грузинскому царю? А перед старыми господами народ, конечно, шапки не ломает. — В глазах Берендса горели недобрые огоньки. Он подошел к буфету, снова налил себе коньяку и выпил.
— А что в свое время Пушкин сказал о нас:
Мы малодушны, мы коварны,
Бесстыдны, злы, неблагодарны;
Мы сердцем жадные скопцы,
Клеветники, рабы, глупцы.
Хованский слушал, хотя разговор на отвлеченные темы его не интересовал.
— Людвиг Оскарович, в словах Рылеева звучит боль, а стихи Пушкина посвящены черни. Народу он хотел быть «любезен», в ваших же словах я слышу злость Ницше, а привязать язык злоречию так же невозможно, как запереть поле воротами. Время покажет, кто мы. Лучше скажите, где Ирина Львовна? Не уехала ли?
— Пойдемте. — Берендс направился к кухне. — Она в нашей радиорубке, как я ее называю. Принимает и дает сведения.
— Давно бы так. Но о наших с вами делах с ней ни слова.
— Шерше ля фам?[16] — кисло улыбнулся Берендс. — Думаю, с ней договориться просто, она ведь полька; упряма как ослица, терпеть не может немцев за все те зверства, которые они учинили в Польше. И она права. Мне стыдно за немцев. В них сейчас маниакальная свирепость.
— Да, та самая, которую вы так щедро приписываете русским?
Берендс закивал головой, хотел зашаркать ногами, но качнулся и схватился за стену. Он был порядком пьян. Потом взял себя в руки, чуть пошатываясь, направился в кухню, подошел к буфету, держась одной рукой за угол, другой схватился за рычажок и сказал:
— Фокус, покус, преперандус! — И буфет отошел в сторону. — Ирена, к нам пожаловал дорогой гость. Он нас спас от самосуда. Представь: на стене дома была надпись: «Смерть немецким шпионам!»
В эту минуту раздался резкий звонок.
— Наверно, немцев несет черт. Вы, Ирена, оставайтесь в своей рубке, а вы, Алексей Алексеевич, поднимитесь наверх в гостиную. — И, убедившись, что буфет задвинут, добавил: — Там, за портьерой, укромное местечко, можете удобно расположиться и наблюдать, я их туда приведу.
Их было двое. Оба в жандармской форме. Один высокий, сухопарый блондин с плоским черепом, маленькими глазками, и второй, видимо, его начальник, хорошо сложенный брюнет, которого можно было назвать красивым, если бы не его рот, напоминающий узкую щель.
— Что у вас нового, господин Берендс? — проговорил брюнет, разваливаясь в кресле. — Прежде всего дело: дайте список людей, которых вы подозреваете в причастности к коммунистической партии, а также враждебно относящихся к великому рейху! Завтра мы должны их свести в один.
Берендс потоптался на месте и нехотя протянул:
— Он у меня еще не готов, господин капитан.
— Очень жаль, вы срываете наш план, мне придется доложить об этом господину майору Гольгейму. У всех все готово. — Он похлопал себя по карману жандармского кителя.
— Я занимаюсь русскими эмигрантами, а они в основном настроены лояльно. Югославскими коммунистами, как вам известно, занимается летичевский «Збор». У меня несколько человек, да и то с весьма мутными настроениями… — Берендс старался держаться трезво.
— Вот и напишите, не то Гольгейм опять меня к вам погонит. И я продиктую еще несколько фамилий, и все будет ганс гут. Вы сидите, коньячок попиваете, а нам с Вилли приходится по ночам бродить. Того и гляди подстрелят.
Берендс открыл свой бар.
— Коньяк, виски, шнапс, водка, люта? На улице свежо. А вам идти, наверно, еще далеко…
— На Кнеза Милоша… — выпалил до сих пор молчавший Вилли.
— Ах, Вилли, Вилли, что мне с тобой делать? Хозяина интересует, что нам налить, а не куда мы идем. Мне, господин Берендс, добрую рюмку коньяку. Да и ему тоже! — Он взял с подноса до половины наполненную пузатую рюмку, погрел ее в ладонях, поднес к носу, подмигнул и сделал глоток. — Мартель! Старый, добрый мартель. Такого теперь уж не найдешь. Будьте здоровы! Хайль!
