Мы сидим в однокомнатном домике и по совету провожатой меняем одежду, падевая брезентовую обувь на резиновой подошве. Через множество щелей в дом просачивается ночной воздух. Как и повсюду в крестьянских домах, здесь нет никакой мебели, и мы сидим прямо на полу. Женщина живет в доме одна, это скрывающаяся в подполье вдова партизана, убитого в бою с правительственными войсками. Она очень рада нам и хлопочет, готовя угощение, полушепотом расспрашивая Селию о вкусах и привычках ее супруга-американца. На полу стоит лампа, горящая на кокосовом масле, которая бросает причудливые тени на стену и кровлю из «савали»[10]. Все говорят полушепотом, словно тусклое освещение требует особой тишины.
— Знают ли они, что мы здесь? — спрашиваем мы провожатую.
— Да, знают, — говорит она.
Подается ужин. Он состоит из риса и маленькой банки сардин, разложенных прямо на разостланном на полу банановом листе. По тому, как подаются сардины, можно судить, что их считают в этом доме чем-то из ряда вон выходящим, особым, чем потчуют лишь гостей. Мы едим прямо руками.
Кто-то влезает по лестнице. Мы оборачиваемся. В дом входит молодой человек в белой рубашке, подол которой завязан спереди узлом. За пояс заткнут пистолет без кобуры. Человек улыбается и приветливо кивает головой женщине и нашей связной, а они глядят на него с умилением.
— Пошли! — говорит он.
Захватив свою поклажу, мы безмолвно следуем за ним. На дворе совсем темно и тихо, и лишь тут и там через щели в хижинах струятся полоски света. Молодой человек идет быстрым шагом, а мы, спотыкаясь, следуем за тусклым в темноте пятном его белой рубашки. Я захватил с собой карманный фонарик, но не решаюсь включить его.
Наши ноги резко стучат по невидимой твердой поверхности; вот мы пересекаем дорогу и спускаемся куда-то по другую ее сторону, позади домов. Внезапно нас останавливают. Я чувствую какое-то движение вокруг и торопливо включаю фонарик. Кто-то хватает меня за руку.
— «Патай анг илау!» (Выключи свет!)
Я сразу же гашу его, но успеваю за это время мельком увидеть людей, их поклажу и блеск оружия.
Мы находимся среди «хуков».
Сразу же начинается подъем, и мы оказываемся среди деревьев. В темноте не видно ни зги. До меня доносится лишь отзвук движущихся впереди людей.
— Селия! — зову я тихо.
— Я здесь! — доносится ее голос из темноты впереди меня.
Спотыкаюсь о корни и ощупью пробираюсь между деревьями. Чьи-то руки протягиваются во мраке, чтобы помочь мне. У меня ощущение, будто я ослеп и меня ведет какая-то неведомая сила.
Некоторое время мы взбираемся вверх в полном безмолвии. Кто-то берет из моих рук сумку, и я иду, ощупывая путь впереди себя руками. Откуда-то доносится журчание воды, протекающей по камням, а затем ноги оказываются в холодной воде. «Тьфу, — думаю я, — мои новые ботинки!»
Где-то далеко внизу промчался по шоссе автомобиль, словно пролетевшее с жужжанием насекомое с мерцающими светом усиками. Вот он скрылся в ночной тишине. Последний отблеск внешнего мира!
Я страшно устал, от крутого подъема ноги отяжелели и одеревенели, По светящимся стрелкам часов вижу, что прошел уже час. Когда я замедляю шаг, идущий сзади (мы идем гуськом) слегка подталкивает меня в спину и говорит: «Быстрее!». И мы идем быстрее.
По колонне раздается команда, произносимая неожиданно громким голосом: «Стой!». Второпях я натыкаюсь на кого-то, идущего впереди меня. Это Селия.
— Мы останавливаемся на отдых, — говорит опа.
В изнеможении садимся, прислонившись к кусту.
Вдоль всей колонны подымается вдруг невообразимый шум. Я слышу, как сваливают наземь поклажу, как люди карабкаются куда-то вверх, как перекликаются друг с другом на тагалогском и пампангаиском языках и рубят своими «боло»[11] ветки с деревьев. После столь продолжительной тишины этот шум поражает и несколько тревожит. Что здесь происходит? Отдают ли они себе отчет в том, что делают? Слышно, как где-то недалеко от меня кидают ветки. Чиркает спичка, и в темноте вспыхивает огонь.
Мы находимся на склоне какой-то возвышенности, вдали от города. Тропа здесь несколько шире и образует своеобразную нишу. Выступающий над ней утес превратил ее в неглубокую пещеру. Разводят костер, над ним водружают два вилообразных шеста с перекладиной, к которой подвешивают горшок с рисом. Разгорается огонь, прорезающий ночную тьму, и в его отсветах маячат наши лица — лица изгнанников.
