В фамильном склепе
покоятся останки
Джона Энсти, эсквайра,
второго сына покойного Кристофера Энсти, эсквайра
и одного из уполномоченных Ее Величества
по аудиту государственного бюджета,
покинувшего этот мир 25 ноября 1810 года
Так много умерших, желающих, чтобы их помнили, и так мало живых приходит навестить их. Мне вдруг пришло в голову, что забытые покойники могут рассердиться, подобно тиграм в зоопарке, которых слишком долго не кормили.
— О, это прекрасно, — выдохнула Доринда.
Она рассматривала решетку, окружавшую алтарь; на фоне синего витража решетка походила на скелет, но при ближайшем рассмотрении на ней можно было обнаружить остатки позолоты. Я подошел и провел по прутьям пальцами. Это была прекрасная работа; ограду украшал любопытный, оригинальный орнамент. Ворота заканчивались остроконечной аркой, и в полумраке решетка на миг показалась мне сотканной из странных искаженных крестов, перекрывающих и переплетающихся друг с другом.
— Это работа Тижу?[43] — прошептала Доринда, которой наконец-то овладело благоговение.
— Для Тижу слишком поздно — он работал в тысяча шестьсот восьмидесятых годах, в соборе Святого Павла. Это скорее похоже на тысяча семьсот шестидесятые. Тем не менее прекрасный образец кузнечного ремесла.
— Ах вы, крестьянин! Однако дети могут скопировать орнамент или надписи на могилах, зарисовать херувимов. Генри понравятся все эти копья и щиты.
— Могу поклясться, здесь найдется пара монументальных памятных досок.
Я потянул на себя выцветший красный ковер, который оказался неприятным и сырым на ощупь, и открыл шестифутового рыцаря и его супругу, выгравированных на медной доске, вставленной в пол среди черно-белых плиток.
— О, это будет замечательная экскурсия — мы устроим потом выставку в школьном холле. Но как же сюда доехать?
Она обернулась ко мне, раскрасневшись от энтузиазма, приоткрыв рот. Мне захотелось поцеловать ее, но я ограничился тем, что сказал:
— Ну, скоро школа купит микроавтобус. Вы сможете его вести?
— Конечно.
— А я поеду на своем незаконнорожденном «роллс-ройсе», в него можно втиснуть двенадцать человек.
— А это не опасно?
— Я до сих пор не разбил даже дедушкиных часов, а они денег стоят.
— О, давайте сделаем это, Джефф!
Я воодушевился; Доринда никогда не называла меня Джеффом. Но вскоре торговец антиквариатом во мне взял верх, и меня охватили сомнения.
С этой церковью что-то было не так. А я не говорю такого без веских оснований. Торговцы древностями — в своем роде гробовщики. Когда человек умирает, гробовщик приходит за его телом, а антиквар приходит за остальным. Как часто я появлялся, чтобы растащить по частям дом, который человек строил пятьдесят лет, и распродать кусочки, насколько это было возможно. Когда я копаюсь в доме, я узнаю человека. Я знаю, что треснувший чайник содержит достаточно доказательств адюльтера, чтобы удовлетворить десяток судей по бракоразводным делам. Я по сапогам узнаю, что человек — полное ничтожество; что в коричневых фотографиях навеки заключены его семеро детей. Из его дневника — что он верил в Бога или в маленькие пилюли Картера от печени. Я торгую часами, трубками, мечами и бархатными штанами мертвых людей. И, проходя через мои руки, они выдают радость и одиночество, страх и оптимизм своих обладателей. Я могу увидеть в искусственной челюсти больше зла, чем в любом так называемом доме с привидениями в Англии.
И эта церковь мне не нравилась. Я попытался отговорить Доринду.
— Это… не слишком хороший образец стиля. У меня есть друг, он служит викарием в необыкновенно красивой церкви. Он изучал ее долгие годы. Он все объяснит детям. Там есть колокола, они смогут позвонить…
Она упрямо выпятила подбородок.
— Нет. Я нашла это место. Если вы не хотите мне помочь, я приеду сюда сама. Найму автобус…
Идея ее появления здесь с детьми без меня понравилась мне еще меньше. И, пойдя против здравого смысла, я согласился.
Затем Доринда, проявив больше проницательности, чем за все время нашего знакомства, внезапно спросила:
— Вам не нравится это место, верно, Джефф?
— Что-то в этой церкви есть неприятное, я это чувствую.
