Ататюрк повел самый умеренный образ жизни со специальной диетой и полным отказом от алкоголя. И теперь он уже не обманывал врачей, выкуривая намного больше, чем ему разрешалось, и выпивая тайком стакан ракы. Страх смерти оказался сильнее непреклонной воли делать то, что ему хотелось.
Покой и диета сыграли свою роль, весной Ататюрк почувствовал себя намного лучше. 19 мая он посетил парад в честь своего прибытия в Самсун и почти сорок минут простоял под обжигающим солнцем.
В конце августа Ататюрк снова почувствовал себя плохо, и приехавший к нему Фиссенгер на этот раз не улыбался.
Осмотрев Ататюрка, он предупредил министра внутренних дел Шюкрю Кайя, что президент может умереть в любую минуту.
13 октября операция была сделана, за считанные минуты из Ататюрка вышло около десяти литров воды. Почувствов огромное облегчение, он прошептал:
— Я начинаю жить, какое блаженство!
Но это блаженство длилось недолго, через три дня Ататюрк впал в кому, и вице-президент Абдулхалик Ренда вызвал кабинет министров в Стамбул.
22 октября Ататюрк пришел в себя.
— Что со мною? — спросил он сидевшую рядом с кроватью сестру. — Я чувствую что-то странное…
— Ничего особенного, — успокоила его та, — просто вы дольше обычного спали…
К великому удивлению врачей, с каждым днем больной чувствовал себя все лучше и даже завел разговор о приближавшемся празднике в столице, на который он собирался ехать.
— Я обязательно поеду в Анкару, — заявил он врачам, — и, если суждено, пусть это случится там…
Потрясенный жаждой жизни своего титулованного пациента Фиссенгер дал на поездку разрешение.
В тот же день в Анкаре начали строить специальный лифт, с помощью которого Ататюрк должен был подняться на трибуну.
Больной даже смог совершить прогулку на машине по лесу в окрестностях Стамбула.
Кемаль держался бодро, продолжал следить за делами, регулярно принимал Джеляля Баяра, и Тевфика Рюштю. Более того, он намеревался принять в Анкаре министра иностранных дел Франции.
Но улучшение оказалось недолгим, и Ататюрк снова почувствовал себя плохо. «Создавалось впечатление, — напишет позже Кылыч Али, — что великий человек укорачивался от часа к часу в своей кровати».
Но даже сейчас он не собирался сдаваться и принялся за подготовку речи, которую от его имени должен был зачитать премьер-министр.
Гази отказывался смириться с концом, хотя его сознание уже погружалось в мир видений. Об этом свидетельствовал и тот странный сон, о котором он рассказал Салиху Бозоку.
— Мы с тобой сидели в салоне большого отеля, — говорил Ататюрк. — Какой-то незнакомец сидел спиной к нам у бильярдного стола. Неожиданно дверь салона открылась, и появилось тридцать крепких ребят. Один из них взял кий и начал бить незнакомца. Ты спросил меня, надо ли вмешаться. Я сказал, что не нужно. Незнакомец взглянул на нас и о чем-то спросил одного из парней. Не ответив, тот достал револьвер и стал стрелять в нас. Расстреляв всю обойму, он приказал нам танцевать, и мы послушно исполнили его приказ…
Будь в окружении Ататюрка оккультисты, они, наверное, смогли бы поведать тайный смысл этого сновидения. Впрочем, Ататюрк в их толкованиях не нуждалося.
Он уже все понял, и целый день пребывал в глубокой задумчивости. Когда он снова заговорил с Салихом, эта была речь человека, находящегося в каком-то ином измерении, и тот в благоговейном испуге смотрел на изменившееся лицо приятеля.
29 октября в Стамбуле стояла прекрасная погода. Огромный город отмечал пятнадцатую годовщину провозглашения республики, и только тот, кому нация была обязана этим праздником, неподвижно лежал в своей постели, с грустью глядя в широкое окно, за которым так весело светило солнце и благоухали осенние цветы.
О чем он думал, о чем вспоминал в этот великий для него день? О своем приезде на священную для него землю Эртогрула, откуда он начал свое победоносное шествие? А может быть, он видел горящий Измир и брошенное к его ногам греческое знамя? Или вспоминал тот день, когда мать вела его в медресе? Ведь именно тогда в нем начался неосознанный бунт против старого уклада и стремление к лучшей жизни…
