Но Кемаль не был бы Кемалем, если бы слепо копировал чужие сочинения, и он по возможности исправлял давно устаревшие идеи немецкого генерала.
Отчаявшись пробить окружавшую его глухую стену, Кемаль стал подумывать о возвращении на Галлиполийский полуостров. Но стоило ему только заикнуться об этом, как знаменитая «Группа Анафарталар» была распущена, а его непобедимый Шестнадцатый корпус возглавил немецкий полковник.
Вконец расстроенный, он махнул на все рукой и, воспользовавшись вынужденным бездельем, уехал в Софию, где ему было необходимо доделать кое-какие дела.
Но в болгарской столице ему стало еще хуже, поскольку каждый считал своим долгом спросить, почему он не в армии.
В конце концов, Кемаль стал избегать встреч со знакомыми и проводил время в уединенных кафе.
Он пил ракы, курил и… продолжал предаваться мрачным размышлениям.
Шла война, гибли его соотечественники, а он, боевой и заслуженный офицер, оставался не у дел.
Боли в почках усиливались, и он попросил Энвера предоставить ему отпуск и выделить деньги на лечение в Австрии.
В Вене его осмотрели, и его лечащий врач предупредил его, что если он продолжит злоупотреблять спиртным, то все последствия могут оказаться самыми плачевными.
На лечение его направили в Карлсбад, где он встретил много знакомых: жену и брата Джемаль-паши, министра финансов Джавита и известного журналиста Хусейна Джахита, с которым познакомился еще на Дарданеллах.
Врач, пораженный его молодостью, спросил:
— Вы стали генералом очень рано. Есть ли еще генералы вашего возраста в вашей стране?
Кемаль ответил:
— Доктор, есть немало старых генералов в нашей армии. Если мы стали генералами совсем молодыми, то это потому, что родина нуждается в нас в чрезвычайной ситуации, в какой она оказалась…
Врач понимающе покачал головой. Хорошо зная из истории болезни главную причину недомогания Кемаля, он на всякий случай заметил.
— Прошу вас помнить, что вы приехали сюда лечиться, а не развлекаться…
Однако избранный им образ жизни, полный излишеств, чрезмерного напряжения и испытаний сказывался не только на настроении. Покидая Карлсбад, он запишет: «Карлсбад не принес мне должного облегчения, все те же проблемы со здоровьем».
Впрочем, этот рассказ вряд ли что мог добавить ко всем тем бесчисленным легендам и сплетням, которые ходили об Ататюрке и его образе жизни по всей стране. А он даже и не пытался хоть как-то скрыть его. И когда в один прекрасный вечер он зашел в какой-то ресторан выпить с приятелем ракы и его хозяин сразу же плотно закрыл шторы, Ататюрк тут же приказал ему снова открыть их.
— Пусть все видят, — спокойно пояснил он, — как мы едим и пьем ракы! Таинственность и скрытность только увеличивает сплетни!
Всякий раз, когда президент выходил на своей яхте в море, ее сразу же окружало огромное количество лодок и катеров, и тогда он с бокалом вина в руке обращался к сидевшим в них людям.
— Друзья мои, — восклицал он, — этот напиток называется ракы. Я часто пью его, и сейчас я поднимаю мой бокал за вас!
Конечно, ничего страшного в бокале вина, выпитого вместе с пришедшими посмотреть на своего легендарного президента людьми, не было. Беда заключалась в том, что несмотря на явные признаки болезни, Ататюрк не думал бросать свои привычки и продолжал развлекаться подобным образом, проводя ночи напролет с друзьями.
Однако высыпавшая в декабре на его теле и приносившая ему большие мучения сыпь заставила его серьезно обратить внимание на свое здоровье.
Он отправился на минеральные воды в Ялова, и заведовавший клиникой Нихат Решат Белгер пришел к страшному выводу, что сыпь является признаком цирроза печени, и весьма тактично сообщил об этом президенту.
— Зуд, — осторожно подбирая слова, сказал он, — является признаком очень серьезной болезни, вызванной вашей едой и особенно питьем…
Понял ли его Ататюрк? Да, конечно, понял, но от своих привычек не отказался.
И вот теперь он оказался один на один со страшным диагнозом.
Фиссенгер сдержал свое слово и следил за каждым шагом своего знаменитого пациента, благо, что тот и сам понимал, что рисковать дальше нельзя.
