Как только они вошли в еврейский квартал, Юсуф направился к воротам сеньора Шальтиеля, но, не доходя до них, мальчик остановился.
— А если он откажется впустить нас? — робко спросил он.
— Передадим ему наилучшие пожелания здоровья, благополучия и уйдем, — простодушно ответил Исаак. — Я не стану навязываться другу или пациенту.
Дверь открыл ученик Шальтиеля, Ави, с беспокойством посмотрел на врача и пригласил войти.
— Как твой учитель? — спросил Исаак.
— Кажется, очень болен, — ответил Ави. — Сделайте для него что-нибудь.
— Это возможно только в том случае, если он согласится принять помощь.
На лестнице послышались тяжелые шаги.
— Шшш, — прошипел Ави. — Он идет в кабинет. Должно быть, услышал вас.
— Тогда идем за ним, — сказал врач.
— Хорошо, сеньор Исаак, — ответил мальчик.
Исаак встал в дверях кабинета философа.
— Сеньор Шальтиель, ваш ученик, юный Ави, говорит, что вы все еще нездоровы, — сказал Исаак. — Я пришел узнать, могу ли что-нибудь предложить для облегчения вашей боли.
— Ничего.
— У меня при себе простые лекарства, которые улучшат ваше состояние. Я прошу лишь дозволения оставить их здесь.
— Честно говоря, сеньор Исаак, мне неловко получать от вас помощь, — сказал Шальтиель.
— Почему? Если у вас случилась философская размолвка с пекарем, откажетесь вы есть его хлеб?
— Исаак, вы извращаете логику, она получается у вас четкой, искушающей.
— Разве я извратил логику? По-моему, только привел простую аналогию, чтобы подкрепить свой довод.
— Аналогия неверная. Философские убеждения пекаря — если только они у него есть — не отразятся на его работе.
— Уверяю вас, Шальтиель, что логика врача не влияет на измельчение трав или на обоняние и осязание. К примеру, я отсюда чувствую по запаху, что вы все еще в горячке и что вам нужна вода. Это скверно, — сказал Исаак и жестом велел Юсуфу принести корзинку. Запустил в нее руку и достал небольшой, плотно закупоренный пузырек. — Здесь опиат, очень действенный. Он позволит вам не только пить, но и есть, и спать. — Поставил пузырек на разделяющий их стол и снова полез в корзинку. Достал сверток с сушеными травами. — Если настоять эти травы в горячей воде и пить жидкость, жар у вас уменьшится и тело сможет избавиться от болезни. Эти лекарства не созданы колдовством или заклинаниями. Я узнал их рецепт, еще будучи учеником, и применял много-много раз, как и пекарь замешивал тесто много-много раз.
— Если я возьму эти лекарства, — спросил Шальтиель, — прекратите вы свои тщетные поиски? Перестанете беспокоить город и общину своими расспросами?
— Вы шантажируете меня своей болезнью, чтобы заставить бездействовать? — спросил Исаак.
— Сеньор Исаак, своими неловкими действиями вы навлекаете бесчестие на себя и нашу общину. Прошу вас, подумайте о своем честном имени.
— Что важнее? — спросил Исаак. — Истина и справедливость? Или репутация?
— Исаак, будь вы простым работником, я бы ответил — истина и справедливость.
— Почему?
— Потому что тогда ваши действия повлияли бы на немногих. Но поскольку вы тот, кто есть, люди наблюдают за вашими действиями и прислушиваются к вашим словам. Они верят, что вы правы. Убеждены в вашей нравственности и принимают ваши действия за образец, ничего не зная о ваших мотивах. Поскольку они не задаются вопросом, почему вы делаете то, что делаете, наружное восприятие становится столь же важным, как внутренняя реальность, — заговорил Шальтиель. — К примеру, если на июльском солнцепеке глупец сидит на камне, закутавшись в теплый плащ, люди скажут, что так может поступать только дурак, и пройдут мимо. Но если то же самое делает мудрый и нравственный человек, сочтут, что в таком поведении есть мудрость и нравственность, и не зададутся вопросом, почему мудрый человек поступает так. И кое-кто может начать подражать ему.
— В том, что вы говорите, много смысла, — сказал Исаак. — Не обещаю изменить свой подход, но буду иметь это в виду.
— Вы делаете это по просьбе своего друга епископа? — спросил Шальтиель.
— Нет, сеньор Шальтиель. То немногое, что я сделал, сделано ради Аструха де Местра, никого больше. Его Преосвященство гневается так же, как и вы, что я взбаламучиваю ту грязь, которую он хотел бы оставить на дне пруда.
