Вздохнул, сел на лавку.
— Ты брось, хозяюшка, мыть-то. Чисто. — И, почти не понижая голоса, Егору:
— Третий день вот так-то моет. Полудурье она, должно, хозяйка-то. Я третий день Андрея Дробинина жду, как ни зайду — либо пол скребет, либо посуду мытую перемывает. А ты откудова будешь?
Егор не приготовился к вопросу, помедлил и выговорил с трудом:
— Из крепости иду. В Невьянский завод…
— Так, так. А я с Ляли, с казенного заводу. Насчет рудного дела к Дробинину. С паспортом отпущен вот. — Порылся за пазухой, не достал. — И уши, целы оба. — Мужичок визгливо захихикал, завертел головой. Был он юркий, с лисьей мордочкой. Чалая бороденка торчала вбок.
— Хозяюшка, хозяюшка, ты помнишь как меня звать?
Лизавета виновато ответила:
— Забыла я.
— Вот! — Мужичок в восхищении повернулся к Егору. — Вот, парень, я ей раз десять уж сказывал, сегодня утром сказывал, как меня звать. Ничего не помнит. Хозяюшка, а деревья помнишь, что на телегах-то ехали?
— Деревья помню. — Лизавета начала всхлипывать. — Связали их веревками, повезли к царице… Кедрики милые!..
Она уже горько плакала.
— Только и помнит, что про кедрики. Да еще про Андрея своего.
— Кедры и я видел, — сказал Егор. — Встретил я третьего дня обоз с деревьями. Живые. Куда их везли?
— Она верно говорит: в царицын сад повезли, в Петербург. Казенный лесничий, господин Куроедов сопровождает. Мужички кручинятся — до Перми им гужом доставить надо. По Чусовой бы сплавить их, по-настоящему-то, да барок, вишь, нет, все с караванами ушли. А от генерала велено — нынче же немедля подарок доставить в Петербург. Ученые они, им виднее. Только, парень, по худому моему разуму, не так бы надо. Не так. Под Соликамском, на самой на Каме, этих кедров видимо-невидимо. Барки там сделать, прямо на барки высаживай деревья да вези. Скорей бы оно вышло, право.
Он снова с визгом засмеялся.
— Ну, пойду. Прощай пока, молодуха, еще заверну попозже. Дело у меня такое…
Ушел. Егора клонил сон. Он спросил хозяйку, можно ли остаться ночевать.
«Подушку?» — спросила Лизавета и принесла белую перовую подушку, положила на лавку. Егор осмелел, попросил поесть чего-нибудь. Хозяйка охотно его накормила. Тогда Егор забрался на полати, свернул азямчик себе под голову — подушки он не взял — и заснул камнем.
Проснулся ночью. На полати летел дух мясного варева. Слышались поочередно два мужских голоса. Один гудел, другой сладко выпевал. Егор глянул сверху. Над корытцем с водой горела лучина. На столе стеклянный штоф, обгрызенные кости у деревянных тарелок. Дробинин беседовал с лялинским. Хозяйка спала на широкой лавке. Егор стал слушать разговор. — …А восемь годов тому руда кончилась… — рассказывал лялинский. — Генерал приезжал, велел завод на стеклянный переделывать. Дули посуду, да плохая, хрупкая получалась и дорогая. Тогда генерал объявил: «Кто близ заводу руду вновь обыщет, то не токмо тот от заводских работ, но и дети его от службы рекрутской освобождены будут». Я отпросился руду искать. До того никогда на поисках не был, да понадеялся на счастье. И не зря пошел. Далеконько только, по Лобве-реке, на высокой горе нашел медную руду. Показал штейгеру Лангу. Послали меня к генералу в крепость. Испытали руду. Генерал меня похвалил: «Молодец, Коптяков. А мои рудознатцы пачкуны». Это его любимое слово было. Блажной был немец. А теперешний — русский, да лютый какой. Татищев теперь. Все крепости строит.
— Ну и что, освободили тебя тогда от заводской работы?
— Как же. С год по вольному найму считался. А тут моя руда и кончилась. К тому времени припас я другое место по Лобве же, Конжаковский рудник. А теперь, вишь, я рудоискателем числюсь. А какой я рудоискатель — так, случаем на те жилы натыкался. Ежели конжаковская руда кончится, заводу опять остановка, а меня, боюсь, в работы пошлют. Надо новое место найти. Вот и пришел к тебе, Андрей. Научи меня искать по-настоящему. Возьми с собой на поиск.
— Неподходящее дело. Я осокинский работник, ты — казенный. Ежели Осокин Петр Игнатьич узнает…
Коптяков завздыхал, полез в свою котомку и поставил на стол новый штоф. Пили, ничем не закусывая.
