— Там она… Там…
Солдаты понимающе кивали головами и отводили глаза — спасти Клавдию было уже нельзя.
Деда Чакана и французскую чету утро застало на большом старом ветвистом дереве. Раймон и Мари сидели на ветках, а Чакан устроился в огромном дупле.
Вот он сделал очередной глоток из большой металлической фляги, снятой с пояса, и с сожалением прикрепил ее к петле, сброшенной сверху.
Фляга тотчас уплыла наверх. Мари отхлебнула глоток и передала флягу мужу. Раймон переживал катастрофу с достоинством и даже пытался посасывать пустую трубку. На ветке, где он расположился, висела связка пойманной рыбы — очевидно, единственное, что удалось спасти при потопе.
— Вот, говорят, все зло от водки, — начал свои рассуждения Чакан. — А вы подумайте своим иностранным умом: если бы я из дома не прихватил горилки, была бы нам всем тут хана. Застыли бы и превратились в эти… — Чакан изобразил руками гору.
— Айсберги, — подсказала сверху Мари.
— Точно. Конечно, за долгие годы употребления спиртных напитков и накопил в себе много внутреннего тепла, и мне никакой ураган не страшен, никакой всемирный потоп. Но Европа — другое дело… А помнишь, Маня, — в голосе Чакана вдруг зазвучали нежные потки, — как согревал я тебя своей любовью в одна тысяча сорок втором фронтовом году?
— Тише! — зашипела сверху Мари.
— О чем вы говорите? — заинтересовался Раймон.
— Емеля проголодался, — пояснила ему жена.
А дед, согретый изнутри горилкой и воспоминаниями, расчувствовался и уже почти пел:
— Помнишь, как приходила ты ко мне на сеновал ночами лунными, как таили мы от глаз людских и от ворога наши чувства пламенные…
Мари не выдержала, улыбнулась:
— На тебя наводнение плохо действует, Емеля!
Но деда уже не остановить:
— Как дарила ты мне жар души своей…
— Ну, ты уж не загибай, — рассердилась Мари. — В вечной любви клялся, а как ушел, так и забыл тут же…
— Разошлись наши жизненные пути, Мария… — в голосе деда прозвучал трагический надлом. — Маня…
— Что, Емеля?
— Спусти мне фляжечку, я еще глотну…
— У-у, пьяница! — крикнула Мари, но фляжку все-таки опустила вниз.
Над их головами вдруг загрохотали лопасти винта, разрубающего воздух. К дереву, приютившему потерпевших, приближался вертолет.
Голова Ольги Чернобривцевой лежала на руках Березина. Лицо ее было спокойным, она говорила ровным тихим голосом. Березин, в изорванной одежде, в ссадинах и кровоподтеках, был страшен, но, видимо, могучее здоровье уже перенесло его за черту опасности, и теперь, огромный и беспомощный, он прижимал к себе Ольгу. Они сидели на перевернутом баркасе, рядом громоздилась изуродованная «Волга».
— А я не жалею, что поехала с тобой, — шептала Ольга. — И не казни себя… Я была с тобой в минуту опасности, видела, какой ты смелый, сильный…
— Скоро найдут нас, обязательно найдут!
— А я не хочу, чтоб нашли, — слабо улыбнулась Ольга. — Не хочу никого видеть, кроме тебя… Ну, посмотри в глаза, посмотри. Может быть, в последний раз…
— Ольга, ты будешь жить!
— Не сердись… Я так… А помнишь, как мы первый раз увиделись? Я тогда сорта винограда перепутала… Помнишь? Как ты тогда посмотрел на меня, а потом еще раз посмотрел. Но уже иначе…
— Ольга… — голос Березина дрогнул.
— Ты сильный у меня, выдержишь… Жизнь продолжается…
— Я-то выдержу… Я-то выдержу… А что толку с этой выдержки? Когда тебя не было со мной, я все равно знал, что ты где-то рядом… Думал о тебе… Вспоминал, какая ты…
— А какая я? — еле слышно спросила Ольга.
— Единственная, любимая.
— Говори еще… Говори… Я хочу слышать…
Ольга в изнеможении закрывает глаза.
— Когда-то, давным-давно, все было ясно. — Глаза Березина устремлены в пространство, и, кажется, он разговаривает сам с собой. — Семья, работа, люди… И вдруг настал момент, когда я понял, что жизнь моя лишается смысла, когда тебя нет рядом. Ольга… Ольга!.. — в страхе выкрикнул он и, вскочив на ноги, прижал к себе потерявшую сознание Чернобривцеву.
К одинокой фигуре мужчины с недвижной женщиной на руках с разных сторон приближались два вертолета. Они приземлились…
…Уже сидя в кабине вертолета, Березин тревожно всматривался в лицо Ольги, безвольно лежавшей на носилках.
