— Небольшой тоже нет, сударь, — прервал собеседника Керабан, — не ждите от меня абсолютно ничего!
— Тысячи пиастров хватило бы!
— Ни тысячи, ни ста, ни десяти, ни одною! — отвечал Керабан, все более закипая.
— Как? Ничего?
— Ничего!
— Но тогда…
— Тогда вам остается только продолжать поездку с нами, господин ван Миттен. Вы не будете испытывать недостатка ни в чем! Но предоставить вам пиастр, пара, полпара, чтобы дать возможность разгуливать, как вам понравится… никогда!
— Никогда?
— Никогда!
Тон, которым это «никогда» было произнесено, окончательно убедил ван Миттена и даже Бруно, что решение упрямца бесповоротно. Если он сказал «нет», значит, это десять раз «нет»!
Был ли ван Миттен особо огорчен этим отказом Керабана, некогда его корреспондента и совсем недавно — друга, трудно сказать, так как человеческое сердце, в частности сердце нашего голландца, флегматичного и сдержанного, полно тайн. Что касается Бруно, то он был вне себя. Как! Ему придется путешествовать в таких условиях и, может быть, в еще худших? Ему надо продолжать этот бессмысленный путь, безумный маршрут, на телеге, на лошади, пешком? И все это — чтобы ублажить упрямого османа, перед которым дрожит его хозяин! Ему придется терять то немногое, что у него осталось от былой дородности, пока господин Керабан наперекор препятствиям и усталости будет и дальше сохранять свою величественную полноту?
Да, но что здесь поделаешь? Поэтому, не имея других средств, кроме ворчания, Бруно и возмущался потихоньку в своем углу. На минуту ему пришла мысль покинуть хозяина и предоставить тому в одиночестве расхлебывать последствия подобной тирании. Но вопрос денег встал перед ним, как и перед ван Миттеном, который сейчас не смог бы даже заплатить жалованье слуге. Так что делать было нечего.
Пока шли все эти дебаты, арба с трудом продвигалась вперед. Мрачное, тяжелое небо казалось прижавшимся к морю. Глухой рев прибоя указывал, что волнение усиливается. Чувствовалось приближение шторма.
Ямщик как мог торопил лошадей, но бедные животные шли с трудом. Ахмет, спешивший в Атину не меньше, подгонял их со своей стороны, но уже не было никаких сомнений, что гроза их догонит.
Господин Керабан с закрытыми глазами не произносил ни слова. Это безмолвие угнетало ван Миттена, который предпочел бы получить взбучку от своего старого друга. Он чувствовал, сколько у того Должно было скопиться ругательств против него. Если когда-либо все они прорвутся, будет ужасно!
Наконец ван Миттен не выдержал и, наклонившись к уху Керабана так, чтобы Бруно не мог слышать, сказал ему:
— Друг Керабан!
— В чем дело? — спросил тот.
— Как я только мог поддаться этой мысли покинуть вас хоть на миг? — продолжил ван Миттен.
— Да! Как?
— Поистине, не понимаю!
— Я тоже! — ответил Керабан.
И это было все. Но рука ван Миттена нащупала руку негоцианта, принявшего это раскаяние великодушным пожатием, отметку от которого пальцы голландца сохранили надолго.
Было девять часов вечера. Только что разразилась сильнейшая гроза. По всему горизонту полыхали огромные белые молнии, хотя раскатов грома еще не было слышно. Шквальные порывы ветра стали столь сильными, что несколько раз арба чуть не перевернулась на дороге. Измученные, испуганные лошади всякий раз останавливались, вставали на дыбы, отступали, и ямщику едва удавалось их удержать.
Что можно было сделать в таких обстоятельствах? Не имея укрытия, на этом скалистом берегу, продуваемом западными ветрами, останавливаться было нельзя, а до ближайшего поселка оставалось еще не менее получаса езды.
Очень обеспокоенный Ахмет не знал, какое решение принять, когда у изгиба берега он заметил яркий свет на расстоянии ружейного выстрела. Это был маяк Атины, возвышавшийся на береговых скалах перед поселком и рассеивающий мрак. Ахмет подумал, что можно попросить гостеприимства на ночь у смотрителей маяка, которые должны быть на своем посту, и он постучал в дверь домика, построенного у подножия маяка.
Было самое время: еще несколько мгновений — и господин Керабан со своими спутниками уже не могли бы противостоять шторму.
