— И опять же промахнулся. Из всех этих девчонок, что проходят через мои руки, я иногда оставляю некоторых здесь и подыскиваю им настоящую синекуру...
— Ну вот и одна из них!
— ...но они буквально в ногах у меня валяются, чтобы я отправил их куда подальше. Прямо колонизаторши какие-то!
— Да не колонизаторши они, а идиотки, эти твои бабы. Ты им сам мозги пудришь. Ну хоть один-то разок постарайся, найди мне такую, которой ты скажешь правду, а именно, что моя баржа — «приют невинный и священный»[*], и жить на ней в тысячу раз приятнее, чем заниматься стриптизом в какой-нибудь тропической дыре.
— Стоп, стоп! Я тропические дыры не снабжаю. Поставляю контингент только в самые что ни на есть престижные кабаре.
— Ну а моя баржа — местечко престижнее некуда. Тут на днях заходил инспектор по судовым налогам, так он меня обнадежил, что очень скоро «Ковчег» перейдет в трехъякорную категорию «А».
— Поздравляю! — восхищенно говорит Альбер,
— Ты мне друг или не друг? — спрашивает Сидролен.
— Ты можешь в этом сомневаться? — возмущается Альбер.
— Тогда подыщи то, что требуется.
— Трудновато будет.
— Да чего там! Пойдешь на авеню дю Мэн...
— Еще учить меня будешь!
— ...высмотришь девицу, которая выходит из Авраншского поезда, и скажешь ей: «Мадемуазель, у меня есть на примете одна баржа — не баржа, а конфетка! — там надо будет слегка прибираться да кой-чего сварить, зато сможете целыми днями загорать на солнышке и глазеть на гребцов из спортклуба, — красивые парни!» И это будет чистая правда, а ей не придется потеть на борту какого-нибудь либерийского сухогруза, что плывет к чертям на кулички.
— То, о чем ты меня просишь, как-то не вяжется с моими принципами.
— Что для тебя важнее: принципы или дружба?
— Ладно, ладно. Эй, где ты там, Онезифор?
Человек в каскетке черного сукна в белый горошек медленно осуществляет ротацию на тридцать семь градусов вокруг собственной оси.
— Дай-ка нам пузырек шампуня, — приказывает Альбер, — моего личного. Это, видишь ли, то самое, — разъясняет он Сидролену, — что пьют Ротшильды, Онассисы и прочие люди нашего круга.
Онезифор открывает крышку погреба и исчезает.
— Вот еще что, — говорит смущенно Альбер, — мы с тобой не затронули вопрос...
— Ну, ясно, тебе не придется раскошеливаться, — заверяет Сидролен, — я заплачу за импорт ровно столько, сколько ты получил бы за экспорт.
— Ладно, я тебе сделаю двадцатипроцентную скидку.
— Ты настоящий друг!
Они выпивают.
Онезифору также полагается бокал, и он тоже пьет, но молча, не вмешиваясь в обрывки завершающейся беседы.
— Постарайся, — просит Сидролен, — чтобы она была не слишком страшная и стервозная, эта девица.
— Постараюсь, — говорит Альбер. — Что касается мордашки, то тут я толк знаю, а вот стервозинку — ее сразу и не просечешь.
— Ладно, надо топать, — говорит Сидролен.
— Мой шофер тебя отвезет, — предлагает Альбер.
— Нет, спасибо, — отвечает Сидролен. — Предпочитаю автобус.
— Грустные воспоминания, а?
Сидролен не отвечает. Он пожимает Альберу лапу, вежливо кивает человеку в каскетке черного сукна в белый горошек, едет на одном, потом на другом автобусе, добирается до своей баржи, открывает банку печеночного паштета и сооружает себе бутерброд. Затем выпивает три с половиной стаканчика укропной настойки, после чего ложится и засыпает. И тут же оказывается лицом к лицу с мамонтом, самым настоящим.
Герцог хладнокровно созерцает зверя и говорит Пострадалю:
— Я собирался поохотиться на зубра или бизона, но не на эту зверюгу. Я думал, они в моих владениях давно уже повывелись. Артиллеристы! Живо, орудие к бою! Заряжай! Цель: мамонт.
Мамонт, набрав в грудь воздуха, мелкой рысцой поспешает к нападающим.
— Спасайся кто может! — ржет Сфен, до того мирно пощипывавший мох у подножия дерева.
— Ишь ты, раскомандовался! — снисходительно замечает герцог.
— Спасайся кто может! — лепечет Пострадаль.
— И ты, Брут, туда же!..
Герцог д’Ож собирается пнуть пажа, но тот уже удрал, равно как и артиллеристы, свора и лошади. Это паническое бегство отнюдь не пугает герцога; он расчехляет свое собственное орудие и наводит его на зверя, но тому в высшей степени наплевать на боевого соратника Жанны д’Арк и Жиля де Реца. Мощным ударом ноги он вбивает кулеврину в землю и во весь опор мчится дальше, в ромамонтической надежде стереть в порошок всю ту мелкую нечисть, что встала на его пути; однако он опоздал: гончие уже попрятались на псарне, лошади — в конюшнях, артиллеристы успели добежать до подъемного моста. Один лишь герцог д’Ож остается на месте происшествия — целый, невредимый, слегка озадаченный, но неизменно величественный. Он с грустью глядит на орудие, сплющенное в лепешку: это надо же — лишиться сразу двух кулеврин в один день! — дорогонько ему обойдется современная техника! Зачехлив свое собственное орудие, он решает прояснить для себя, хоть самую малость, историческую обстановку.
