— Что на улицах делается! — жизнерадостно доложил за вечерним чаем Пономарев. — Поют, пляшут, гадают, — Иван Петрович таинственно обернулся на дверь и, давясь от смеха, сообщил: — А Габитыча-то нашего за ряженого приняли! Вы ему, Порфирий Никитич, намедни круглую папаху подарили, так он в ней чистый басурман!
Крылов улыбнулся: Габитов действительно выглядел в обновке препотешно. Да что поделаешь, зима, надобно утепляться, а упрямый Хуснутдин ни в какую не желает признавать сибирские ушанки. Я, говорит, кыпчак, а не сибирский какой-такой… На папаху-то кое-как согласился — татарскую шапочку напоминает. Вообще-то с Габитовым немного хлопот; живет он скромно, трудится с усердием, хотя и без особого умения, после пожара переселился в боковушку при оранжереях и в квартире Крыловых появляется редко. Не сразу, но сблизился с местными татарами, и теперь время от времени посещает мечеть.
— Идем мы с ним, значит, по Обрубу, а там — войнишка! — продолжал развлекать рассказом Пономарев. — Обрубские с парнями с Юрточной горы сшиблись. Чуть и нам бока не намяли… Ребятишки кричат: «Ахметка! Ахметка! Бей его!» Габитыч рассердился, за ними, а они отбегут — и дразнят…
— Да, этот разбойник Ахметка всюду чудится, — поддержала разговор Маша. — Говорят, в городе опять кошева появилась?
Как-то в начале зимы Маша явилась свидетелем сцены, от которой до сих пор находилась в страхе. Шла она днем по деревянным мосткам вниз от Почтамта. Народу много — воскресный день. Вдруг раздались испуганные голоса: «Кошева, кошева!». Люди заволновались, кто-то побежал, оборвался с мостков… В это время на улице появилась кошева, запряженная в тройку сытых коней. Она летела с горы. Какой-то человек с темным, перекошенным лицом, до половины замотанным черным платком, стоял в полный рост, держа наготове длинный крюк.
Выхватив взглядом в толпе намеченную жертву, Ахметка (возможно, это был и не он, но горожане всех разбойников теперь величают его именем) зацепил крюком за дорогую шубу и втянул на полном ходу в кошеву. На глазах у оторопевших обывателей промчался мимо, и где-то в конце улицы дочиста обобранный владелец шубы был выброшен из кошевы. Ахметка же скрылся в направлении Воскресенской горы.
— Враки, — солидно заявил Пономарев. — Ахметку давно поймали. — И безо всякого перехода: — У Белого озера шарманщик объявился. За ним толпа ребятишек. От холода посинели, а не расходятся по целым дням. А господа студенты абонировали в театре свою ложу. На все время святок.
— Вот. Я так и думала. Я так и знала, — вдруг отрывисто и обиженно произнесла Маша. — Даже господа студенты имеют собственную ложу у Королева! А ты, мой друг, приват-доцент, и не можешь сводить жену в театр! — голос ее задрожал. — Все ты занят… все у тебя работа! А я… я…
Она встала из-за стола и, прижимая к губам кружевной платочек, ушла в свою комнату.
Крылов озадаченно посмотрел на закрытую дверь, потом на Пономарева: дескать, вот какие мы с тобой неловкие, расстроили женщину… Иван Петрович повинно склонил лысеющую голову.
На другой день Крылов поинтересовался относительно билетов у распорядителя театра. Оказалось, все места разобраны. «Как же, идет местная пиэса «Путешествие на луну томского купца И.И. Бирюлькина», никогда не игранная прежде!.. Но что для вас, исключительно в знак уважения…» Цена за билеты была явно завышенная, но уж с этим пришлось примириться.
— Собирайся, Машенька, мы идем в театр. Дают какого-то Бирюлькина, на местную тему, — сообщил вечером Крылов.
Маша покачала головой: вот он в этом весь! Собирайся. Как будто женщина — солдат, и ей главное — шинель потуже перепоясать.
— Так ведь на сборы, мой друг, тоже необходимо время, — упрекнула Маша.
— Полно тебе, какие сборы? Я, к примеру, готов, — простодушно развел он руками.
— Готов? — брови на лице Маши сломались от возмущения. — Нет, с тобой решительно невозможно… Ступай, переоденься во фрак. Иначе я не тронусь с этого места.
— Экая ты, Маша, — огорченно сказал Крылов, и его жизнерадостность улетучилась, вечер представился загодя испорченным.
Каменный театр, построенный купцом-миллионером Евграфом Королевым, а посему носящий имя «Королёвский» с вызывающей помпезностью соседствовал с недостроенным до сих пор Троицким кафедральным собором и факультетскими клиниками университета. Томский театрон, место для зрелищ, представлял собой массивную постройку и имел три яруса, ложи, партер, амфитеатр и галерею.
