— Да, Степан Кирович, да — ответил Крылов. — Немедля приступаем к ремонту крыши. А вы проводите, пожалуйста, господина Волховского ко мне. Он продрог, остыл… Да и платье почистить необходимо.
— Благодарю вас, ничего не нужно, — отказался Волховский. — Мне действительно пора. Время позднее, жена станет беспокоиться.
Он подобрал шапку, выбил из нее снег и, учтиво всем поклонившись, пошел по дорожке к главным воротам.
— Я провожу вас, Феликс Вадимович! — догадавшись, что, пока он лазал на крышу, произошло что-то не совсем ладное.
Волховский приостановился. Степан Кирович догнал его, и они скрылись в темноте.
С брешью пришлось изрядно повозиться. Одно неверное движение — стекло брызнет во все стороны, и из малой прорехи вмиг образуется зияющая пропасть; тогда уж мороз неминуемо ворвется внутрь. Следовало быть предельно острожными. Пригодились и кошачья гибкость Габитова, и терпеливость окоченевших пальцев Крылова, и советы сторожа. Пригодился и голландский «презеннинг», полульняная парусина, заготовленная впрок, на непредвиденный случай.
Когда все было закончено и температурный режим мало-помалу начал восстанавливаться, Крылов понял, что смертельная опасность миновала, и почувствовал опустошительную усталость.
— Все, друзья мои, довольно, — сказал он. — Ступайте в дом, греться. Порядок будем наводить потом.
Он ушел из пострадавшей теплицы последним. Ущербный месяц высоко висел над головой — тоже окоченевший, уставший до безразличия. Глухая январская полночь…
Каково же было удивление, когда у себя в доме Крылов обнаружил оживление: никто не помышлял о сне. Иван Петрович вздул самовар, подогрел остатки ужина: гречневую кашу с молоком, и потчевал чем бог послал в эту позднюю пору Степана Кировича и Габитова, который важно сидел у лампы с «зонтиком для глаз» — абажуром, пил чай по-сибирски, сквозь сахар.
Умывшись, размяв задубевшие руки, подсел к столу и Крылов. Степан Кирович сочувственно посмотрел на него и протянул чашку Пономареву.
— Налей-ка, Иван Петрович, погорельцу чайку! Да не такого, чтоб сквозь него из Петербурга Кронштадт виден, а покрепче!
— Это мы могем, — вскочил Пономарев. — Это мы умеем! Такой калмыцкий напиток соорудим, враз всякую хворь отобьет! Не чай, а ай!
— Это я-то хворый? — устало улыбнулся Крылов; он был рад теплу, мирному свету газовых лампочек, тому, что в эту ужасную ночь оказался не один.
— Никто и не говорит, — тотчас согласился Иван Петрович. — Все знают вас, Порфирий Никитич, как суворовского солдата, мало убить, надо еще и повалить!
Крылов покачал головой в знак того, что неумеренная лесть на него никак не подействовала, и спросил у Кузнецова:
— Проводили Волховского? Однако зря он отказался остаться. Неспокойно в такую-то пору на улицах. Неровен час…
— А мы извозчика кликнули. Дремал у солдатской чайной, — успокоил Степан Кирович, с тонким присвистыванием схлебывая чай с блюдца. — Экии бестии эти возницы! Рубль содрал за ночное время. И ничего не поделаешь, пришлось дать.
— И не говорите, и не вспоминайте! — с жаром подхватил знакомую тему большой специалист по экономии денег Пономарев. — Совсем жизнь дорогая стала. Дешевле умереть, — он в одиночку посмеялся своей шутке. — До Барнаула билет восемь рублей стоит во втором классе, на пароходе. И тут по городу — рупь! Восемь раз съездил в гости — считай до Барнаула прокатился, — Иван Петрович повертел головой. — А на рынке что творится? Грабят, не хуже чаерезов на тракте! Дрова — четыре рубля сажень. Масло — сорок копеек за фунт. Курица — и та девяносто копеек взыграла. Гусь до двух рублей дошел. Яйцо — два рубля с полтиной сотня. Где тут денег наберешься?
— Полноте, Иван Петрович, — мягко упрекнул Крылов родственника.
Не любил он подобные разговоры, потребительскими считал; рынок он и есть рынок — чего не произведено, того и не купишь. Гусь — два рубля, да все ж доступен. А бедному человеку и кусок хлеба иной раз во сне грезится. Вот что прискорбно.
— Да-да, да-да, — быстрыми кивочками Пономарев дал понять, что меняет тему. — Давече забавный случай произошел… За портомойнями на Ушайке, там, где бабы портки и прочее бельишко полощут. Ну, там еще обычно ряды с битой птицей, с зеленью… Идет, скажу я вам, мужчина. За ним пес-силач. В зубах пустую корзину тащит. Не знаю, какой породы собачина, скорее всего, думаю, выборзок. Помесь борзой с дворнягой. Но — сильная тварь: корзина в ее собачьей пасти не ворохнется. Ладно. Идут себе, товар выбирают. Вдруг пес натурально ставит на землю пустую корзину! Берет у какой-то бабы такую же — с яйцами! И продолжает идти за хозяином. Что тут поднялось… Баба — в крик. Выборзок — бежать. Яйца всмятку. Хозяин ругается… На бабу. Что, не смешно? — Иван Петрович с огорчением оглядел присутствующих.
