— Наверное, оттого, что людям жить худо, — тихо сказал Крылов, на которого тоже подействовали его слова; о многих политических процессах он слышал, читал в газетах, но сведенные воедино, они производили впечатление лавины, непредсказуемой и грозной.
— Людям, большинству из них, всегда жилось худо, — возразил Степан Кирович. — Золотого века в истории человечества еще не было. Если, конечно, не считать младенческих лет, когда человек не знал, что такое нажива и пульсировал в согласии с Природой. Однако политические бури вызревают не часто. В нынешнем веке есть что-то такое, что говорит о возможной буре… Да, так о Волховском… Феликс Вадимович был арестован в Одессе, в 1873 году. Как руководитель кружка «чайковцев». Они не были цареубийцами, нет. Они выступали за просвещение народа по книгам Лассаля и Берви. За мирную агитацию. Жаждали свободы духа и слова… пять лет Волховский только ожидал суда, пока не был собран весь процесс 193-х. Пять долгих томительных лет! В тюрьме ему было очень худо. Больной, слабый. Временами он совершенно терял слух: следствие первого тюремного заключения. Однажды политзаключенные в тюрьме устроили протест: кричали, колотили в дверь… Волховский ничего этого не слышал и постучал в дверь, как обычно желая что-то спросить. Ворвались надзиратели, избили, искалечили его. Там, в тюрьмах он оставил навсегда свое здоровье.
— А в Томске он как очутился?
— Все по тому же Большому процессу. Его приговор гласил: сибирская ссылка. Так он и очутился в Томске. И еще, вот вам исторические «нити»: 1 марта был убит царь Александр II, а в Томске в это же день выходит первая в Сибири частная «Сибирская газета», и в ее редакции — Феликс Вадимович Волховский, наставник цареубийцы Желябова по одесскому кружку «чайковцев»… Вот почему я говорю: Волховский революционер. Женат. Двое детей. Живут впроголодь. Если бы не «Сибирская газета» да ее издатель Петр Иванович Макушин, эта семья давно бы погибла… Да, кстати, вам непременно следует познакомиться с Макушиным…
— Конечно, — соглашаясь, кивнул Крылов; он уже много слышал об этом человеке, личность Макушина привлекала его, просто не представилось удачного случая для знакомства. — А что Волховский пишет кроме стихов? Признаться, мне как-то не попадалась его фамилия.
— И не попадется, — торжествующе улыбнулся Кузнецов. — Он ведь под псевдонимом укрылся: Иван Брут. Иначе не представляется возможным печататься.
— Иван Брут?! Вот, оказывается, кто такой Иван Брут, — с удивлением проговорил Крылов. — У него умные фельетоны.
— Непременно сообщу ему о вашем отзыве, — пообещал Кузнецов. — Он гордый человек, но и беззащитный. Таким людям доброе слово — глоток чистого воздуха. Вы знаете, что он заявил на суде?
— Что же?
— Он сказал буквально следующее… Это я из «Стенографического отчета» запомнил. «Если бы у меня, — сказал Феликс Вадимович, — даже не отняли навсегда здоровье, силы, способности, поприще деятельности, свободу, домашний очаг, ребенка, если бы я не проводил шестой год в одиночном заключении, — я бы все равно постарался не быть пешкой, передвигаемой на шашечной доске рукой арлекина, снабженного всеми атрибутами палача, рукой. Я прошу удалить меня отсюда!» Каково, а!
Глаза его, покрасневшие от постоянного недосыпания — Кузнецов по восемнадцать часов сидел кряду за разборкой и описанием университетской библиотеки, сваленной пока что в одной из комнат грудой, — сияли восторгом.
«Не быть пешкой, передвигаемой по шашечной доске арлекина…» Сколь неодолимо это извечное желание человеческое — не быть пешкой! Оно родственно и крыловскому мечтанью: не пасть на четвереньки! Оставаться всегда человеком…
В эту ночь Крылов так и не сомкнул глаз. Пожар, пережитый страх, даже отчаяние, когда казалось, что погибло все и труды многих лет прахом пошли, разговор с Кузнецовым — разве после этого уснешь?
Уезжая из Казани, Крылов полагал, что отрывается от настоящей кипучей жизни, едет в край дикий и глухой. А приехал едва ли не в центр политических страстей и человеческих борений! Это ли не удивительно? Хорошо, что судьба забросила именно в Томск! Этот пышный «купеческий картузище», торгаш, бившийся за деньгу по-сибирски свирепо, таит, оказывается, в себе так много умного и неожиданного…
