— Я поддерживаю мнение профессора Сапожникова, — решительно встал Кулябко. — Нам давно пора открыто говорить на наших заседаниях о воспитании молодежи.
— Правильно!
— Верно!
Выступления Сапожникова и Кулябко одобрили и поддержали еще ряд профессоров: Кащенко, Капустин, юристы Соболев, Розин и Малиновский, все еще отстраненный от преподавания.
— При помощи тех средств, которыми располагает государство, а именно: предписание и приказание, — научная истина не может быть открыта — продолжал Кулябко. — Наука должна быть свободна от вмешательства государства и церкви! Еще Ломоносов требовал: духовенству к учениям, правду физическую для пользы и просвещения показующим, не привязываться, а особливо не ругать наук в проповедях…
— Что-то я не вижу ломоносовых в Томском университете, — подал желчную реплику Лаврентьев.
— Где уж нам, Леонид Иванович, — с трудом сдерживая гнев, ответил Кулябко. — Один микроскоп на несколько кафедр…
— Правильно. А зачем их много? Покупать разрешается лишь те предметы и средства, которые необходимы для преподавания, а не для научных прихотей господ профессоров. Вы же прекрасно знаете дороговизну и приборов, и препаратов, — холодно снизошел до объяснений Лаврентьев.
— Все возросло в цене, начиная с сахара и керосина до женской верности и дружбы. А добросовестности и честности нигде не купишь, — пошутил Сапожников, чем вызвал оживление и улыбки присутствующих. — Давайте, господа, распустим ученый Совет. О чем нам собираться и совещаться, коль скоро за нас уже всё решено?
О непрекращающихся распрях томских профессоров с попечителем стало известно далеко за пределами Томска.
На художественной выставке в Омске живописец Гуркин поместил картину, о которой журнал «Сибирские вопросы» написал так:
«В Омске в павильоне народного образования в Сибири бросалась в глаза великолепная картина кисти сибирского художника Гуркина. Картина изображала зал в храме науки. Лицо, вернее, лик был только один. Худенький седой старикашка, с козлиной бородкой, топал ногами. Художник неподражаемо передал, что старичок кричит и от злости трясется всем своим телом. Становилось страшно, что он рассыплется от волнения или упадет, обессилев. А кругом почтительно стояли «мужи совета и разума». Собственно — намек на мужей; видно было только то место, которым менее всего принято интересоваться: фалды сюртуков и портфели. Голов не было видно; отсвечивали лишь две-три лысины. Фигуры склонялись долу, почти земно кланялись, а старичок неистовствовал и топал ногами, словно капризный ребенок. Когда недоумевающие спрашивали смысл картины, им объясняли: это господин попечитель Западно-Сибирского учебного округа Лаврентьев изволит объяснять господам томским профессорам, что они забастовщики и дармоеды, и что успех движения по службе не в научных заслугах…»
Крылов видел эту картину, когда Гуркин заезжал к Потанину в Томск. Очень талантливо — и очень похоже!
Жизнь лицом к стене приучила к иноречию, к аллегориям.
Цирк частновладельца Э.А. Стрепетова расклеил по всему городу афиши:
«Знаменитый, Всемирно-Известный шут, сатирик, монологист Владимир Леонидович Дуров! Много новых невиданных номеров! Чудо XX века — вне всякой конкуренции — верх дрессировки: два морских льва! Которые были в короткое время выдрессированы Дуровым в присутствии Его Императорского Высочества Великого Князя Константина Константиновича, в чем Дуров имеет удостоверение за подписью Его Величества и Его Детей! Аллегорическое шествие на злобу дня! Дикий тур, прыгающий барьеры!»
Крылов имел неосторожность обмолвиться об этом у себя дома.
Слабый, только-только поднявшийся с постели Пономарев засобирался в цирк.
— Не пущу, — отказал Крылов.
— Как это не пущу? Везде цензура! И дома цензура…
— Не цензура, а слаб ты еще, Иван Петрович, — пробовал уговорить его Крылов. — Боюсь.
— Вот и хорошо! Стало быть, надобно идти всем вместе! — нашелся Пономарев. — В кои-то веки в наш закоулок приехал сам Дуров, король шутов, а я не смогу его лицезреть?!
Пришлось идти с ним в заведение господина Стрепетова.
Странное, грустно-радостное чувство не покидало Крылова весь этот вечер. Радостное потому, что вновь прикоснулся он к неистребимому таланту русского народа. И грустное — оттого, что в потемках сегодняшней жизни талант этот сверкает вполсвета, говорит вполголоса и намеками.
