Вот такой человек пришел в эту ночь в дом Крылова. Годы жизни в Сибири превратили жизнерадостного красивого юношу в серьезного молчаливого человека. Высокий лоб, как бы увеличивающийся, теперь занимает полголовы. Бородка подернулась сединой. Глаза уменьшились, кожа вокруг них покрылась сетью глубоких морщин.
Кулябко долго плескался на кухне возле чугунного рукомойника.
Переодетый в чистое, перебинтованный, Федор, казалось, задремал.
Алексей Александрович вернулся в кабинет. Подсел к Крылову.
— Как самочувствие?
— Благодарю вас, Алексей Александрович. Вполне, — ответил Крылов и, подумав, добавил: — Позвольте выразить вам…
— Не позволю, — мягко перебил Кулябко. — Благодарение богу, вам удалось спастись, и это главное. Разгул толпы… — плечи его, как от озноба, передернулись. — В Сибири до нынешнего года ничего подобного не происходило. Во все времена здесь одинаково трудно было и русскому, и нерусскому человеку. Что же касается купцов да лавочников, и те и другие на построение лисьего салопа жене одинаково сдерут семь шкур с покупателя, которого они и в щи кладут, и с кашей едят.
— Неправда, — раздался вдруг тихий голос.
Крылов и Кулябко обернулись. С усилием, бледный, без кровинки в лице, с подушек приподнимался Федор.
— Неправда! — громче повторил он. — Погромы возникают, когда революцию хотят задушить! Мы видим…
— Что вы видите?
— Мы видим, куда нацелена тупая дубинка толпы. На интеллигенцию. На рабочих. На революцию… В следующий раз им не взять нас голыми руками!
— Успокойся, Федор, — попросил Крылов. — Не надо… Ты же сам говорил… Французская коммуна подавлена, но идеи ее не погибли…
— В следующий раз все равно наш верх будет, — бессильный гнев исказил бледное лицо раненого. — Сегодня побили нас… Это тоже опыт… Мы тоже учимся… Вся страна всколыхнулась. Вся страна, весь народ учится…
Он закашлялся. Боль в груди заставила его замолчать.
— Ты прав, Федор, — прошептал Крылов. — Человек так устроен, что пока не пройдет через собственный опыт, не поверит на слово…
Он говорил о себе. Если бы ему еще сегодня утром сказали, что обыватели Томска, так поначалу умилявшиеся на своих студентов, станут охотиться за ними, орать «бей интеллигенцию!» — он не поверил бы. Теперь он видел все это своими глазами. Из истории слова не выкинешь: Томск и тут отличился, впервые в Сибири именно здесь, в средоточии науки и культуры, раздался этот клич: «Бей интеллигенцию! бей студентов!».
Как бы догадавшись о его мыслях, Федор продолжал:
— Отъявленный негодяй и прохвост Азанчевский получил полномочия из Петербурга подавить наше восстание. Ему недостаточно для этого пуль и нагаек. Решил жечь людей… Губернатор мог разогнать толпу… Мог увести казаков, стрелявших в осажденных. Но не сделал этого! Мы ходили к нему. Он ответил, что ничего сделать не может, так как дана конституция и свобода собраний. Он еще издевался… Дана свобода мерзавцам сжигать детей и женщин… Выходит, надо действовать… Закупать оружие и вооружаться. Превратить весь народ в вооруженную силу!
— Насилие в ответ на насилие? — с сомнением спросил Кулябко.
— Да. Только так, — уверенно ответил Федор.
Алексей Александрович пробыл возле раненых всю ночь, и только убедившись, что им стало получше и он сделал все, что мог, ушел.
К обеду появился Немушка. Пришел сам, живой и невредимый. Долго и мучительно немовал, «рассказывал» о пережитом: мычал, делая страшные глаза, размахивая руками, порывался куда-то бежать, издавал какие-то жуткие звуки…
Крылов все понял. Никогда еще Немушка не рассказывал так понятно и ясно.
К концу дня посыпался крупинками снег. Притрусил немного следы черного разгула.
Пономарева не удержать; он несколько раз совершал вылазки в город и приносил новые известия.
На Дальнеключевской толпа разгромила кожевенный и мыловаренный завод Фуксмана.
Искали городского голову Алексея Ивановича Макушина и его семью. Не нашли. Остервенели и произвели опустошение в его доме на Воскресенской горе. Поломали окна, двери, ставни, мебель, печи. Разорвали в клочки книги. Два переодетых городовых, приставленных на караул к дому, им не мешали.
