Со всех сторон наступали темные силы.
В Томске губернатор барон Нолькен ознаменовал свое вступление в должности тем, что запретил почтенное макушинское Общество попечения о начальном образовании, знаменитый «рублевый парламент», без малого четверть века развивавший в согражданах общественные инстинкты. Дома и имущество его были отобраны и переданы городской управе. Новые хозяева выбросили на свалку портрет Льва Толстого. Макушин плакал. Он встречался с писателем в Ясной Поляне, куда его возил Иван Дмитриевич Сытин. Встреча была единственная, и Петр Иванович всю жизнь чтил память о ней. В 1891 году — ко дню 25-летия просветительской деятельности Макушина в Сибири — Лев Николаевич прислал ему свою фотографию. С нее и скопирован был этот портрет.
В ту страшную ночь, как выяснилось впоследствии, на площади, несмотря на запрет, побывали многие преподаватели университета и Технологического института. Сквозь цепи солдат пытался проникнуть к пожарищу Обручев. «Там гибнут мои студенты! — кричал он. — Это бесчеловечно! Пустите меня!». С другого конца на площадь пробивался Потанин. Задержали и его. Да и что они могли сделать в часы безумия?! Что?..
Профессор математики Технологического института Федор Эдуардович Молин на следующий день демонстративно не подал руки попечителю учебного округа. Лаврентьев расценил это как публичное оскорбление. Пример Молина заразил других; раскол в интеллигенции обнаружил себя не только внутренне, но и внешне.
Начались массовые увольнения студентов. Отстранены от должности директор Технологического института Зубашев и ряд преподавателей.
Коснулись темные силы и Крылова.
Мундирчик, пронюхавший о причинах нездоровья ботаника Крылова и о подозрительном «родственнике», который скрывался у него в последнее время, доложил обо всем, что удалось наблюсти, господину попечителю.
Лаврентьев только и ждал случая. Он тотчас принял меры: лишил Крылова казенной квартиры.
Удар был ощутимый. Двадцать лет прожить на одном месте — и на старости лет оказаться без крыши над головой…
Ученый Совет университета высказал просьбу оставить за Крыловым его квартиру, учитывая ученые заслуги приват-доцента и болезненное состояние его супруги.
Лаврентьев даже слушать не захотел.
В разгар зимы Крыловы переселились на частную квартиру, которую им помог найти Потанин.
Маленькие, скудно освещенные комнатенки стоили против казенной, просторной и благооборудованной квартиры втрое дороже. Существовать на жалованье в шестьсот рублей в год стало еще труднее. (Учитель гимназии и то получал в год содержания более тысячи рублей.)
— Люди, которые лазывали в горах кверху, карабкались по крутям и утесам, знают, что в подобных условиях идти надо только вперед. Лицом к стене, — сказал Потанин, когда они вдвоем шли по университетской роще с опустевшей казенной квартиры. — Дорога только вперед…
— Лицом к стене? Любопытно…
— Во все времена честным людям жилось нелегко, — продолжал Григорий Николаевич. — Крепитесь, дорогой Порфирий Никитич, лихие времена пройдут. И наши трудности, ежели их соразмерить с жизнью других людей, покажутся небедой…
— Это верно, — согласился Крылов; ему было неловко, что Потанин увидел его смятение.
— Помнится, в Семипалатинске мне довелось познакомиться с одним человеком. С Дуровым Сергеем Федоровичем. Ну, вы слышали: поэт, участник кружка Петрашевского. Как раз на его квартире и читалось то знаменитое письмо Белинского к Гоголю. В 1849 году петрашевцы были осуждены на смерть. Среди них был и Достоевский. Потом, как известно, в последнюю минуту казнь была заменена каторгой на четыре года. Вот каким образом и Дуров, и Достоевский, и кое-кто еще очутились сначала в Омске, потом в Семипалатинске. Но это, так сказать, предыстория. А упомнить мне особо хотелось о другом человеке, мало кому известном. О товарище Дурова. О Григорьеве.
Он тоже был в кружке у Буташевича. Тоже слушал письмо Белинского. Тоже был осужден на казнь через расстреляние. Во время исполнения приговора предполагалось, что у всех осужденных будет повязка на глазах. Так оно и происходило на самом деле. Да у Григорьева повязка упала. Он увидел всё… три серых столба… эшафот… Солдат с барабанами. Молчаливые толпы народа на валу. Представил… И помешался. В Омск его привезли уже больного. Помешательство его протекало странно: он был тих, неразговорчив — и день и ночь сверлил стену барака. День и ночь. Сверлил и сверлил. И воображал, что поражает жестокое сердце императора…
