Шестого сентября состоялась сходка студентов университета и Технологического института. Она постановила: не начинать занятий, открыть аудитории университета и Технологического института для широкой народной массы и превратить их в места народных собраний; выступить с требованием уничтожить инспекцию и упразднить свидетельства о благонадежности, объявить прием в вузы лиц обоего пола, без различия национальностей и вероисповедания, организовать в вечернее время чтение научно-популярных лекций на темы о государственном устройстве с допущением всех граждан без какого-либо изъятия, освободить арестованных за участие в демонстрациях.
Лаврентьев растерялся окончательно и запаниковал. А тут еще товарищ министра внутренних дел Трепов потребовал от томского губернатора и прочих высоких чинов «прекратить означенные беспорядки». Но как их прекратить? Все и вся выходило из привычных берегов повиновения…
А между тем приблизился октябрь. Грянула всеобщая политическая стачка, которая быстро перекинулась в Сибирь.
Трепов, сын того Трепова, в которого стреляла Вера Засулич, разослал по всей стране телеграфный приказ: «Холостых залпов не давать. Патронов не жалеть».
Социал-демократы, большевики выдвинули призыв: «Да здравствует вооруженное восстание!».
Вот в такой обстановке 17 октября и вышел царский манифест «Об усовершенствовании государственного порядка».
«Манифест о свободах» — так окрестили царское обращение, автором которого был граф Витте, в народе.
Следом за ним, после того как «Россия встала на путь конституционных преобразований», в стране совершился акт забвения — первая широкая политическая и уголовная амнистия. Из тюрем повалил, в основном, преступный мир. Политических, несмотря на «акт забвения», отпускали с большой неохотой.
И всяк по-своему в эти дни, наполненные тревогой и напряжением, принялся толковать магическое слово свобода.
Двадцатого октября после полудня в оранжерею, где работал Крылов, ворвался Пономарев. Вид его был ужасен. Грязная и разорванная одежда. Встрепанные волосы. Безумный взгляд.
— Что с вами, Иван Петрович?!
— Сейчас… Сейчас… — долго и лихорадочно Иван Петрович пил из ведра, погружая в воду лицо. — Не могу… сейчас…
Он так и не смог успокоиться. Рассказывал сбивчиво, путано, словно разучился говорить. Постепенно Крылов понял то, о чем ему хотел поведать Пономарев, и обрывочные слова, детали сложились в картину…
С восьми утра двадцатого октября на Соборной площади начал копиться народ: мелкие торговцы, мясники, купеческие сынки, ремесленники, подозрительные личности без определенных занятий, которые в обычные дни слонялись по городу и скандалили у трактиров и чайных. Среди них толклись «богомольные» бородатые мужики, из тех, кто не раз грозился разнести в щепки «дом публичного разврата» — театр. Многие были на подгуле. Кое-кто отлучался из толпы, посещал солдатскую чайную и возвращался с полуштофом на площадь. Пили тут же, в открытую, бахвалясь и взбадривая себя и окружающих.
Это было похоже на то, как хозяин, желая навеселить канарейку, поскребывает ножом об нож…
Толпа увеличивалась. «Канареечное веселие» начало принимать определенное направление.
— Мы голодные… А они бунтовать?
— Нам есть неча!
— Полицию отменили. Городской голова Олёшка Макушин решил полицию упразднить! Организует каку-то милицию!
Слухи разнообразились, ширились, и чем нелепее и неожиданнее они были, тем охотнее им верили. Толпа уже выросла до двух-трех сотен человек. Обозначились в ней и свои центры. В одном из них проповедовал высокий безбородый с мрачным тяжелым взглядом мужик — Савелий Афанасьев, или, как его здесь все называли, Савушка Скопец.
— Хотят назначить губернатора-еврея… Весь город перейдет в их руки… Вот те крест!
И Савушка размашисто клал на себя крест.
В толпе послышались первые выкрики:
— Бей их…
В соседней куче ораторы шли дальше:
— Бей поляков…
— Бей студентов! От их вся смута!
Кто-то вскочил на перевернутую пивную бочку и фальцетом завопил:
— Бей железнодорожных служащих и забастовщиков!
— Ур-ра! — поддержали и его.
Медленно и неотвратимо толпа начала разворачиваться, готовиться к движению.
