— Господа, попросим и Марию Георгиевну почитать свои творения! — догадливо предложил кто-то из молодежи.
— Охотно, — ответила Васильева. — Я прочту для вас, дорогие гости, стихотворение, посвященное памяти Семена Яковлевича Надсона, умершего восемь лет назад, в возрасте двадцати четырех лет, — и добавила: — Это мой любимый поэт. Россия недостаточно ценит его. Эпиграфом к стихотворению я поставила вот такие строки Некрасова:
Беспощадная пошлость ни тени
Наложить не успела на нем,
Становись перед ним на колени,
Украшай его кудри венком.
— Просим, просим! — раздались голоса, и даже отъявленные спорщики Потанин и Обручев примолкли.
Васильева читала сидя, отведя в сторону руку с черной лакированной записной книжицей, в которую были занесены стихи. Читала хорошо, красиво, завораживающе.
Не для славы в нетленный и пышный венок,
Как цветы, вплел он звучныя песни…
Оросил он слезами в нем каждый цветок
И венок не поблекнет чудесный!..
Он всю душу больную в те песни вложил,
Оттого и звучат в них рыданья,
Что он слезы за братьев измученных влил
В эти песни тоски и страданья…
Он хотел осушить реки льющихся слез,
Он неправдой, как мукой, терзался;
Лишь порой в красоте упоительных грез
Ему мир обновленным казался:
«Мир устанет от мук, захлебнется в крови…»
В красоте вдохновенных мечтаний
Ему мир рисовался, мир полный любви —
Ни вражды, ни цепей, ни страданий!..
Но была тяжела и неравна борьба
С полновластно царящею тьмою,
И грядущая мира иная судьба
Вновь казалась далекой мечтою.
Долго мир будет полон страданий и слез!..
И, измучен неравной борьбою,
Вдруг умолкнул певец — и в могилу унес
Недопетые песни с собою!..
— Браво! Прекрасно! — раздались голоса.
— Еще… Просим еще!
Васильева не заставила себя долго упрашивать.
Ветер тихо качает цветы полевые,
Пряча в их лепестках поцелуи свои…
Сердце чуткое слышит обеты святые,
Незабвенныя, чудныя речи любви…
Крылов взглянул на Потанина. Григорий Николаевич неотрывно, с нескрываемой восторженностью слушал поэтессу; было заметно, что ему нравится в ней решительно все — и она сама, и ее стихи.
«Поэзия г-жи Васильевой чисто субъективная и почти не выходит из стен девичьей комнаты… История женского сердца, обиженного счастьем и обольщенного только призраком его в ранней молодости, история, облеченная в рассказ об одной старой весне, обманувшей расчеты на счастье, — это любимый мотив в поэзии г-жи Васильевой и он часто повторяется в ея стихотворениях; эти повторения действуют, как прибой волн или как музыкальная пьеса, которая постоянно возвращается к одной и той же мелодии», — писал Потанин в предисловии к петербургскому поэтическому сборнику Васильевой «Песни сибирячки».
Крылову «женская поэзия» Марии Георгиевны показалась монотонной, лишенной энергических аккордов, свежих мыслей… Потанин находил в ней музыку, шум прибоя, старую весну. «Сколь разно действует на сердца людей искусство, литература, — подумал Крылов. — Нет, определенно наука всегда имеет более точный эффект».
Зааплодировали. Затем как-то незаметно, по-светски ловко и непринужденно Вячеслав Шишков перевел разговор в иное русло.
— У вас, Мария Георгиевна, есть стихотворение, которое называется «Судье-прозаику», — сказал он и продекламировал:
Мы говорим на разных языках,
И никогда мы не поймем друг друга;
Ты — проза весь… в уверенных словах
Звучит мне северная вьюга…
— Да, есть у меня такое стихотворение, — согласилась Васильева. — И заканчивается словами, в которых выражается мое кредо:
Тебе в ответ, прозаик-судия,
Бросаю вновь рифмованное слово!
— Совершенно точно, — подхватил Шишков. — Так вот, поскольку я и есть «сплошная проза», то мне хотелось бы задать один прозаический вопрос.
— Какой же!
— Как вы относитесь к фольклору?
— Я? — несколько растерялась поэтесса. — Пожалуй, этот вопрос следует адресовать Григорию Николаевичу, — и обратилась к Потанину: — Вы не откажетесь, мой друг, удовлетворить любознательность господина Шишкова по данному предмету?
Григорий Николаевич не отказался. Он поделился своими новыми изысканиями в области фольклора — на что, собственно, и рассчитывал Шишков, задавая свой вопрос. По словам Потанина, он уже не мог более собирать фольклор и решил приступить к обработке накопленного материала. В последнее время Потанина интересовал образ Христа. Разбирая эпос разных азиатских племен, составивший впоследствии два тома «Очерков Северо-Западной Монголии» и второй том отчета о путешествии на Тибет, он заметил одну особенность: сюжеты некоторых сказок и преданий были близки друг другу, хотя записаны у разных народов, говорящих на разных языках и живущих далеко друг от друга. Потанин стал искать причины и пришел к выводу, что культ «сына неба» Христа создался не на западе, а на востоке — у народов Центральной Азии — и гораздо раньше.
