Крестьяне вдумчиво осматривали скотинку. Верили они в то, что лошади шесть лет (на морде написано — двенадцать!), нет ли, трудно сказать. Может, для них двести пудов — ерунда? Каурка худо-бедно два-три года протянет, а на безрыбье и ерш рыба.
Засмотревшись на мужиков, Иван едва не прозевал двух служивых с винтовками и синими звездами на фуражках. Хотел уже дать деру, но милицейские только скользнули взглядом. Видимо, человек в гимнастерке, без пояса, подозрительным не показался, а команды искать беглеца еще не поступало! Один из служивых стал беседовать с хозяином, а второй, вытащив из сумки пачку бумаг, стал вдумчиво их листать, время от времени поглядывая на лошадь. Не иначе проверял — не числится ли каурка в краденых.
Иван решил не искушать судьбу и пошел дальше, продираясь сквозь толпу. Торговали старыми и крадеными вещами, предлагая взять за смешные деньги — "лимон", икону в серебряной ризе старого письма, а за два "лимона" — электрическую лампочку и дверную ручку. Можно было приобрести канделябры, украшавшие когда-то уездное дворянское собрание (небось ими-то и били шулеров?), сундук, обтянутый изнутри японским шелком (не иначе притащили из японского плена), казацкую шашку без ножен или певчего дрозда в клетке. Канделябры, сундуки и шашки, не говоря уже о канарейках, Ивану были не нужны. Зато приобрел "командирский" пояс (торгаш просил три "лимона", сошлись на одном) и шинель. За шинель, почти новую, хоть и пробитую напротив сердца, продавец запросил четыре "лимона", но уступил за десять патронов к нагану, а еще за два — сам пробежался по рядам и принес покупателю подходящую фуражку! (Иван хотел обменять на револьвер, но продавец уперся — оружия завались, с патронами беда!)
Разжившись шинелью и фуражкой, Николаев почувствовал себя человеком. Выбравшись из рыночной толкотни, попил пива в трактире для извозчиков, заев ржаными блинами со стерляжьим бочком. Пиво — не в пример хуже деревенского и сильно разбавлено водой, а вот бочок — ничего! Никого из знакомых не встретил (может, оно и к лучшему…), посидел на лавочке Александровского проспекта (по-новому — проспект Луначарского?), полистал газетку, прихваченную у дежурного.
Посидев еще немного, решил куда-нибудь зайти. Береженого, говорят, сам Бог бережет, а небереженого — конвой стережет! Вспомнил, что на Загородной улице живет двоюродный брат Николай.
Аграфена, жена брата, встретила нежданного гостя неласково, но выгонять не стала. Глянув исподлобья, как родич, не перекрестив лоб, уселся на скамью, загремела посудой.
— Как жись-здоровье? — поинтересовался Иван, принюхиваясь к аромату, что шел из-за печной заслонки. Пахло щами!
— Жись — токмо держись! — хмыкнула баба, трогая самовар. — Ишь, теплый еще… Чай будешь? Токмо пустой, на листе смородиновом!
— А где хозяин? — вместо ответа поинтересовался Иван, хотя и чаю хотелось (хрен с ним, пусть и на смородиновом листе!), а пуще всего хотелось есть. Надо было к пиву кроме стерляди что-то посущественней брать. Голод обманул, но ненадолго.
— На лесобирже бревна таскает, — отозвалась Аграфена и вновь поинтересовалась: — Чаю-то наливать?
— Попил бы, — кивнул Иван, зашелестев скомканными "совзнаками", стеснительно попросил: — Щей мисочку не нальешь? Я и заплатить могу.
— Ну уж, чего ты так-то… — обиделась Аграфена, поворачиваясь к печке и выставляя на обозрение широкий зад, обтянутый юбкой.
— Да я так, — хмыкнул Иван, засмотревшись на телеса своячницы. — Чай, не богачи — объедать не хочу.
— Не объешь, — отозвалась баба, еще державшая в голосе обиду. Вытащив из печки теплые щи, налила миску. Поставив ее на стол, положила рядом деревянную ложку и небольшой черный сухарь: — За крапиву да за щавель платить не надо, а картошки до нового урожая хватит. Только щи-то пустые. Хлеба не дам, не обессудь — самим не хватает. Детишки скоро прибегут — жрать запросят. Ну, хоть сухарик — вприглядку.
— Ниче, я со своим, — отмахнулся Иван, вытаскивая краюху, которую умыкнул у чекистов.
— Ишь, молодец! А мой-то Колька приведет кого из дружков, за стол сажает, а мне — корми да пои. Или гости с самогонкой придут. Самогонки-то, дивья не купить, а жратвы-то где напасешься? Все бы так — из тюрьмы да со своим хлебом! — похвалила Аграфена, прибирая сухарик.
