Он взял из рук Али бурдюк, допил оставшееся вино, аккуратно закупорил, сунул в мешок. Между тем в сторожке уже было тепло, небольшое пространство прогрелось быстро.
– Хорошо сидим, – сказал он.
– Это точно, – согласился Али, – только меня в сон тянет.
– Понятное дело. В тепле разморило, встали сегодня ни свет, ни заря. Вот и ко сну клонит. Ты вот что, хафиз, позволь мне побыть еще в первобытном состоянии. Ты вздремни малость, а я пойду, пройдусь по округе. Может, зайца подниму, может тетерев попадется. Кажется, уже рассвело.
Егор выглянул, открыв дверь. В сторожку ворвался тусклый свет зимнего утра.
– Хорошо, – согласился Али, его неудержимо клонило ко сну, – только не уходи далеко, заблудишься. И недолго. Мы сегодня еще в баню собирались.
Егор кивнул, соглашаясь. Повесил на плечо лук, прикрепил к поясу колчан.
– Рогатину тебе оставлю, – сказал он, вдруг медведь завалится. Встретишь его, как положено – отобьешься.
– Типун тебе на язык, – сказал Али, – здесь медведи не водятся.
– Все равно закройся, если спать собрался. Подопри дверь чем-нибудь.
С этими словами он вышел из сторожки. Али последовал его совету, подпер дверь, подбросил дров в печь, лег на лежанку и мгновенно заснул.
Ему снился благословенный пророк Мухаммед, укоризненно качающий головой. Али не чувствовал за собой никакой вины, однако перечить и оправдываться не стал, хотя удивился, и возразил, отвечая на невысказанный упрек:
– За мной нет вины, так сложились обстоятельства.
– Как же, – укорил пророк, – пьешь вино, предаешься разврату.
– Разврата не было, – возразил Али.
– Разврата не было, – согласился пророк, – обвинение снимается, а как быть с вином?
– Но вы же сами пили вино?
– Пил до определенного возраста, потом бросил.
– И я брошу, я еще не созрел до этого.
– Ладно, с этим тоже разобрались. Но ты усомнился в вере, – строго сказал пророк.
– Вы же знаете, какие испытания выпали на мою долю, что я пережил. Безвременная смерть матери, гибель отца, кончина жены и не рождённого ребенка. За что мне все это? Я мухи никогда не обидел. Потому и усомнился.
– Как человек, я тебя понимаю, – тяжело вздохнул Мухаммад. – Очень даже понимаю. Мой единственный сын, мой мальчик, умер у меня на руках. Но он, – при этих словах пророк указал вверх, – может не понять… я бы на твоем месте поостерегся, ведь ты хафиз.
– Я думаю, что ему нет никакого дела до меня.
– Это не так, – возразил пророк.
– Ну, а если это не так, то он меня понимает и прощает. Как родитель прощает своего неразумного отпрыска. Когда дитя заявляет родителю, что он в него не верит, что на самом деле его принес аист. Это же не меняет положения вещей. Это лишь вызывает улыбку у родителя.
– Хорошо у тебя язык подвешен, – заметил пророк, – не зря ты судейских убеждаешь.
– Ну почему же, нынешний судья не плох.
– Да, мне он тоже нравится, – согласился Мухаммед, и вдруг, спохватившись, воскликнул, – а от своих жен я сколько натерпелся!
– Вот поэтому я больше и не женюсь.
– Здесь я тебя тоже понимаю, – с сочувствием сказал пророк и добавил строго, – и все-таки ты кончай куролесить.
– Но вы же заступитесь за меня, если что?
– Может быть. Но неизвестно, что ты еще натворишь? Так что, я бы на твоем месте на мое заступничество не очень-то рассчитывал.
– Все равно спасибо, – поблагодарил Али, и спросил: – Зачем же вы женились так много раз?
– Как зачем, из политических соображений. Ты что думаешь, мне это жизнь облегчало. Надо было союзы с племенами укреплять. На ком-то из жалости, на ком-то по расчету. Я только двух женщин любил по-настоящему – Хадиджу и Айшу. У последней на руках я даже умер. А первая на моих руках умерла. Вот так. Ладно, некогда мне тут с тобой препираться, лясы точить. Пойду я. А ты смотри у меня, и, кстати, печка дымит – не угорел бы.
Открыв глаза, Али увидел, что сторожка в самом деле, полна дыма. Изменивший направление ветер задул дым обратно в горизонтально выведенную трубу и погасил слабое пламя в печи. Али открыл дверь, проветрил помещение. Разворошил поленья в топке, дождался хорошей тяги, лег, удивляясь своему сну, и вновь заснул.
