После падения Омска отступление стало превращаться в паническое бегство. Сотни тысяч человек верхом, пешим ходом, в санях и на повозках устремились на восток; эшелоны шли сплошными лентами, медленно, чуть ли не черепашьим шагом двигаясь друг за другом. Люди были плохо одеты, продовольствия не хватало, потому что только отдельным частям в суматохе эвакуации удалось получить хоть что-то с омских складов.
Однако Каппель не хотел принять поражения; пытаясь внушить командному составу надежду, он убеждал людей в необходимости переформирования и говорил, что сумеет сделать это, — нужно только достичь Забайкалья и укрепиться там. Он верил в это, последний романтик нашей армии, последний фанатик Белого Дела…
Мы кое-как тащились в штабном эшелоне, а по линиям железной дороги сплошной вереницей через глубокий снег, ухабы и балки двигались бесчисленные повозки, и большинство людей, сидящих на них, не были армией, — то были беженцы, члены офицерских семей, женщины, дети. Запасные пути станций были забиты застывшими эшелонами, которым не хватало воды или топлива; они стояли, покрытые инеем, и были похожи на замерзающие громады каких-то гигантских доисторических рептилий, растянувших свои безжизненные тела вдоль звенящих от мороза рельсов. Люди покидали выстывающие вагоны и шли дальше пешком, бросая свои чемоданы и узлы.
Дорога постепенно превращалась в ад.
Хуже всего было тем, кто шел вдоль линии железной дороги: здесь ничего нельзя было достать. Люди голодали, обмораживались, не имея теплой одежды; многие обессиленные просто замерзали в пути и оставались лежать посреди дороги, — их оттаскивали на обочины, и снег постепенно засыпал беспризорные скрюченные тела. Беженцев косил тиф, санитарные эшелоны были забиты до отказа, на телегах тифозные лежали рядами, чуть ли не друг на друге. Те же, кто шел в глубине, по таежным тропам, имели некоторое преимущество; натыкаясь на редкие деревеньки, они опустошали их до основания, так что идущим следом не оставалось ничего — ни продуктов, ни одежды, ни корма для лошадей, — даже соломенные крыши сараев съедались отощавшими клячами…».
Полковник подпер тяжелую голову трехпалой рукой; голова гудела, и хотелось прикрыть уставшие веки. Так же точно сидел он в ледяном купе на станции Татарской и глядел в занавешенное почти наглухо морозом вагонное окно…
…Со стороны паровоза на перрон лихо выскочил покрытый ледяною коркою черный «Форд», из него показался генерал Войцеховский и энергичным шагом направился к штабному вагону. Он выглядел несколько растерянным и одновременно возбужденным; мы встали ему навстречу.
Доклад его был краток и ужасен.
«Я застрелил генерала Гривина!» — хрипло сказал он.
Дело было так: Войцеховский приказал командующему Северной группой Гривину занять несколько деревень на левом фланге 2-й армии. Через некоторое время поехал туда с инспекцией. Ни войск, ни командования не обнаружил. Вернулся на исходные — тоже никого. Проскакав в темноте полтора десятка верст, догнал наконец уходящие части Северной группы. В ответ на возмущенные вопросы услышал, что войска покидают район по приказанию генерала Гривина. Ничего не понимая, Войцеховский помчался разыскивать штаб Северной группы. С трудом нашел; штаб как раз располагался на отдых в одной из деревень.
Когда Войцеховский рассказывал об этом, лицо его было багровым от гнева, руки тряслись, а слова клокотали в горле.
Войдя в избу, где находились Гривин и несколько штабистов, Войцеховский с порога спросил, получен ли генералом вчерашний приказ. Ответ был утвердительным. «Извольте объяснить в таком случае, ваше превосходительство, — сказал Войцеховский, — причины вашего отступления». «Мы должны сохранить армию, — отвечал Гривин, — впереди еще много сражений». «Но вы оголили наш фланг! — воскликнул Войцеховский. — И предоставили большевикам прекрасную возможность беспрепятственного рейда по нашим тылам! Немедленно дайте приказ вернуться на исходные позиции и занять общую линию обороны!» Глаза Гривина побелели. «Я не стану исполнять вашего приказа, — тихо сказал он. — Мне мои люди дороже вашего приказа… для них гибель предполагает ваш приказ…» Войцеховского заколотило от бешенства. Едва сдерживая себя, он сказал: «Извольте, ваше превосходительство, немедленно подчиниться, я последний раз вам предлагаю…» «Что же, — ответил Гривин, — воля ваша, но посылать моих людей на смерть я не стану…» Войцеховский, путаясь в пальцах, стал лихорадочно расстегивать кобуру. Глаза Гривина побелели еще больше, он схватился за шашку и стал медленно выворачивать ее из ножен… Войцеховский в задумчивости поднял револьвер… Гривин, бросив шашку, как-то непроизвольно распрямился и дерзко взглянул на Войцеховского. Штабные, находившиеся поодаль, застыли в ужасе. Войцеховский опустил дуло револьвера с лица на грудь своего визави и… выстрелил. Гривин повалился к его ногам…
