Александр СИЛЕЦКИЙ
Время приходить
Рассказ
Отец сказал:
- Послушай-ка внимательно, сынок. Ты стал сегодня совершеннолетним. Теперь ты большой. Отныне - по древним священным законам - ты должен уподобиться остальным.
- Разве я не такой, как все? - удивился сын.
- Покуда - нет, - спокойно возразил отец. - Поскольку прежде ты был слишком мал. Ты еще не был деталью великого человечьего клана. Теперь настал и твой черед превратиться в Человека. Чувствуешь - с большой буквы! Если, конечно, сочтут тебя достойным...
- А разве...
- Всякое возможно.
Сын невольно поежился.
- И что я для этого должен сделать?
- Увидишь, - ответил отец.
Он, словно маленького, крепко взял сына за руку - и они пошли.
У взрослых все не так, думал тот, шагая рядом с отцом. Они из всего любят делать тайны и обо всем говорить многозначительно, даже о пустяках, возможно, потому, что именно пустячное - и есть их жизнь, а взрослые ее боятся: ведь им всегда приходится вести борьбу с собой за какое-то там существование - по правилам и без, - а в такой борьбе отовсюду можно ожидать подвоха.
Пройдя вдоль улицы, они сели, наконец, в трамвай и долго тряслись, проползая по узким проулкам мимо облупленных ветхих домов.
В черных пыльных окнах и витринах магазинов отражался их сине-оранжевый вагон - там он проносился, как какой-нибудь гоночный автомобиль во время рекордного заезда, - и сын все порывался - хоть в одном окне - увидеть собственное отражение, но ничего не получалось.
А он так любил на улицах глядеть на самого себя - на то отражение, что ракетой несется в мутных омутах застекленных окон...
- Ну, что ты вертишься? - сказал отец строго. - Сядь спокойно, ведь не ребенок!..
И сын, разумеется, вспомнил, что и впрямь он совсем не ребенок и вертеться ему нынче не к лицу - вон дылда какая! - и тогда сел смирно, в душе жалея о былых чудесных временах, и положил руки на колени, со стороны, наверное, такой же, как египетский фараон, величественный и безразличный ко всему на свете, - становиться вдруг фараоном, где угодно и когда угодно, было его любимой игрой.
Итак, он фараон Тутмос III.
Где же свита?
Ага, вот она...
Ну до чего почтительные лица!..
Сам он покоится в огромной золоченой колеснице, кругом замерли люди из свиты - кое-кто сидит, кому по рангу положено, другие же безропотно стоят, а мимо проплывают пустыни и пирамиды, громадные пирамиды с черными дырами в стенах - частые войны и время оставили эти следы.
Резкий звонок, поворот, остановка.
Они с отцом вышли.
Их тотчас провели в невзрачное на вид здание, очень чистое и безлюдное.
Нестерпимая для глаз белизна помещений... Тишина...
В этой тишине умолкнувших апартаментов растворялись все другие звуки - и шаги, и робкое дыхание, и даже мысли... Поразительно!
Навстречу, из-за белой двери, появился человек с багровым изуродованным лицом - без глаза и с глубоким шрамом через лоб и щеку.
- Оп-паздываете. Н-нехорошо, - чуть заикаясь, произнес он. - Вот с-сюда, п-прошу.
Отец с сыном очутились в квадратной комнате с арочным потолком - та же слепящая белизна по сторонам, только теперь еще вдоль стен тянулись плотными рядами диковинные аппараты - подобные сын видел впервые: сверкающие никелем и зеркальной полировкой, они щетинились рычагами и гнутыми трубками, нагло подмигивали циферблатами и шкалами приборов, улыбались сотнями экранов и жеманничали, перевиваясь тысячами разноцветных проводов.
Посреди комнаты торчало глубокое кресло с высокой жесткой спинкой и прямыми подлокотниками - наследный трон фараона, так сын решил.
Его усадили, и одноглазый вдруг забегал, засуетился, нажимая разные кнопки и поворачивая переключатели на приборных щитках.
Автоматы тотчас ожили, тихонечко запели, в тон друг другу, и замигали, будто переговариваясь, длинными цепочками зелено-красно-синих ламп.
- Менталлограмма х-хорошая, - будто издалека, расслышал сын. - А тут? О... Группа с-сознания - т-тринадцать вэ? Т-трудный экземпляр.
Откуда-то сбоку выдвинулся вдруг отец - тоже когда-то фараон, но теперь уже слишком, слишком старый, - и склонился к сыну.
- Не волнуйся, дружок, - сказал он, ласково поглаживая его по голове. - Это, знаешь ли, совсем не больно. Ну, может быть, чуть-чуть.
