Все, что осталось ей — отрывки чувств, связанных с теми или иными событиями. Самыми яркими среди них были: запах мяты, сорванной в саду, и вой ветра в высоких кронах старых яблонь. В дни, когда был сильный ветер, ей всегда нравилось сидеть на крыльце, позволяя ему играть с ее длинными спутанными волосами или лежать в постели у окна, отодвинув занавески в сторону, чтобы они не мешали смотреть в хмурые, быстро летящие облака.
Всегда, когда был сильный ветер, Мила снова чувствовала себя маленькой девочкой. Все становилось неважным и то, что того дома и сада уже давно нет, как, впрочем, и ее прежней и то, что с тех самых пор прошло много-много лет.
Мила сидела на стуле, обняв себя за плечи, как будто это могло помочь ей согреться.
Елена Ивановна с хозяйским видом разглядывала содержимое кухонных шкафов: она хотела заварить настоящий чай, а не то «пойло», которое обычно выходило у ее дочери. Поиски ее заведомо были бесполезными, но Мила не торопилась говорить женщине об этом. Пока руки Елены чем-то заняты, ее жало причиняет меньше вреда.
— Какой же у вас бардак, — сетовала ее мать, — везде только пыль и пауки…
Мила молчала, слушая с куда большим увлечением истошные завывания ветра за тонкой оконной рамой. «Сейчас бы свернуться калачиком под теплым одеялом» — мечтательно думала девушка. Ей не хватало уюта, не хватало спокойствия, не хватало настоящего дома.
— Чем ты таким занята, что у тебя нет времени на уборку? — Елена Ивановна остановилась, уперла руки в боки и испытующе посмотрела на девушку, — ты же домохозяйка. Лучше бы работать шла…
— Нигде нет вакансий, — быстро сказала Мила. Перспектива работать бухгалтером по ее университетской специальности казалась совсем безрадостной. Она получила такое образование только потому, что этого хотела мать. «Это престижная и востребованная профессия» — заявила она. Какое-то время назад она оканчивала тот же университет.
Миле было в сущности все равно тогда. Спорить было бесполезно и опасно для жизни. В детстве она мечтала стать художницей, и у нее неплохо получалось рисовать. В школе ее посылали на олимпиады, где она брала призовые места. И мать вроде бы была не против, пока не посмотрела на работы дочери, выполненные в сине-черных тонах. Все, что рисовала Мила, было окрашено всеми оттенками безысходности и пустоты: люди у нее выходили испуганными или расстроенными, фрукты и животные мертвыми. Мать испугалась, что девочку у нее отберут и засунут в сумасшедший дом, поэтому быстро пресекла это увлечение.
Мила не брала в руки карандаш уже около пятнадцати лет.
— Ты плохо искала, — заметила Елена Ивановна после некоторой паузы и поставила чайник.
Девушка не могла видеть ее лица, но чувствовала, что даже от спины женщины исходят флюиды недовольства. Это был дурной знак. Предстоит серьезная дидактическая беседа.
На какую же тему?
— Люда, — больше всего на свете Мила ненавидела эту вариацию собственного имени в устах матери, — ответь мне на пару вопросов.
«Началось» — стукнуло у Милы в голове.
Елена Ивановна обернулась к ней. Глаза ее метали молнии из-под густой идеально-ровной челки.
— В последнее время ты почти не бываешь дома. Я много раз звонила тебе днем и никто не брал трубку…
— Я спала…
— Не обманывай меня, — перебила Елена.
Она ждала откровенного признания. Так было всегда, сколько Мила себя помнила. Стоило ей в чем-то провиниться, на нее смотрели так, что она не только во всем сознавалась быстрее, чем спросят, но и жалела о том, что родилась. Впрочем, последнее с ней случалось довольно часто.
— Ты с кем-то была? — поторопила ее мать. Ей уже порядочно надоело ждать.
Засвистел чайник. Мила прикусила губы. В принципе ей не в чем было сознаваться, поскольку ничего преступного она не совершила. Илья был ее другом — первым, можно сказать, настоящим другом и к этому невозможно было придраться. Они не разу не обнимались даже за руки не брались, но матери то этого не объяснишь. Сразу же начнутся лекции о ее нравственности (точнее безнравственности).
По потерянному взгляду девушки Елена Ивановна все поняла сама.
— Ты была с мужчиной?
