Наркоманы не живут долго.
— Делай, что угодно, только спаси ее, — взмолилась мать, она вдруг бросилась ко мне и схватила меня за руки, глаза ее были полны слез, она затвердила горячо и часто, — спаси ее, спаси, спаси! Только ты можешь сделать это…
Я не был уверен в том, что могу, но должен был сделать все, что в моих силах. Абсолютно все. Никаких исключений.
— Я спасу ее, — пообещал я. Руки у матери обжигали своим арктическим холодом, от которого мне сразу же стало неуютно и зябко. Мне захотелось убежать и спрятаться, чтобы не видеть ее обезумивших глаз, этой квартиры, на глазах угасающей Лиды…
Мама кивнула, отступила и опустилась на стул, было заметно, что у нее подкашиваются ноги. Ее сжигало изнутри чувство вины перед Лидой, которую она измучила своей строгостью, своей требовательностью, которые, тем не менее, не помешали ей связаться с дурной компанией и стать наркоманкой, передо мной, за то, что она толкала меня на чудовищное преступление, ради исправления собственных ошибок.
Я шел на него с такой готовностью, словно ждал этого все эти долгие годы! Как будто я только и ждал, пока моя родная мать сама прикажет мне трахнуть свою младшую сестру, ради ее же блага, конечно.
Меня захлестнула волна отвращения к себе. Я никогда не ненавидел себя так сильно, не желал так яростно самоуничтожения.
По кухне скользили длинные тени от тусклого света настольной лампы. Они ложились на предметы зловещими очертаниями древних демонов, как будто нас уже заранее низвергнули в ад, где нам самое место.
В дверь позвонили. Мы с мамой испуганно переглянулись. Должно быть, вернулась Лида. Она дома ночевала редко, но периодически здесь появлялась, когда нуждалась в деньгах или надоедала своему проклятому Паше. Отец так рано явиться не мог.
— Все будет хорошо, — пообещал я, коротко обнял маму за плечи и ушел открывать.
Лида ввалилась в прихожую, как тряпичная кукла у которой нет костей. Она оперлась на стену и не сразу поняла, что перед ней стою я. Ее мутные глаза слепо щурились в полумрак прихожей. Кажется, она была пьяна. Пьяна или обколота. Это ничего не меняло.
— Илья? — изумленно выдохнула она и уставилась на меня как на привидение. Я видел свое отражение в ее расширенных зрачках.
— Ты вернулся? — пролепетала она, не веря сама себе, — ты вернулся, вернулся… ты больше никуда не уйдешь от нас? — за этим «от нас» притаилось робкое «от меня».
— Я больше никуда не уйду, — сказал я.
Лида обхватила меня тонкими руками с зеленоватой кожей и зарыдала.
Двадцать лет подряд в этом подъезде пахло одинаково — сыростью и облезлой штукатуркой. К ним примешалось бесчисленное разнообразие других запахов, характерных для подъездов старых домов, я знал их и любил с детства, с того первого дома в маленьком сибирском городке, где мы жили.
У меня была блестящая возможность насладиться всеми этими ароматами и прочей подъездной романтикой.
Она не хотела открывать мне дверь. Конечно, она не хотела! Она была до безумия зла на меня. Я ведь не сказал ей ничего, всю правду она узнала от матери, которая просто не смогла промолчать. Она тогда сказала мне, что сама меня убьет, своими руками. Конечно же сгоряча.
— Убирайся, — крикнула Лида через дверь. Она стояла с той стороны и в глазок наблюдала за моей реакцией.
Я облокотился спиной о стену и достал из кармана пальто сигареты.
— Это очень невежливо с твоей стороны, — заявил я, чтобы ее позлить. А я ведь сам не хотел приходить к ней, но не смог! Я ведь запрещал себе столько раз… Я хотел сбросить с себя эту историю, как пелену наваждения, как морок…
Только страх все равно был сильнее. Стоит мне уехать, она побежит в наркоманский притон к своему Паше, снова падет совсем низко. Меня не будет рядом, чтобы вытащить ее оттуда.
Я изо всех сил старался казаться спокойным и невозмутимым, хотя внутри меня бушевал яростный темно-синий океан боли. Но я уже давно привык к нему и научился сдерживать его, не выставляя на показ. Однажды — он перехлестнет через край и я просто захлебнусь, но не сейчас.
Мне очень нужно поговорить с Лидой.
— Зачем ты пришел? — через какое-то время смягчилась она.
