Мы оба участвовали во встрече академического Совета 3 февраля, хотя скорее всего — с очень разными чувствами. С моей точки зрения, эта встреча показала почти полную неспособность факультета, со своей стороны, понять позитивные силы, скрывающиеся за теперешним кризисом, неспособность выразить сочувствие этим силам таким способом, который поняли бы забастовщики. Я знаю, что вы моментально ответите, что не испытываете сочувствия к громилам, бродягам, поджигателям и людям, чьи умственные и моральные недостатки напоминают нам о нацистах (ваши собственные слова) и т.д., и т.п. Что же, это не тот аргумент, который я хотел высказать. Но в связи с тем, что «бродяги», «громилы» являются снова и снова — как в Сакраменто, так и теперь уже, по всей видимости, в Мозес Холле[83]), позвольте мне коротко высказаться о «них». Нет никакого сомнения в том, что многие из участников забастовки, в том числе и люди, которые в других обстоятельствах вели себя вполне разумно и очаровательно, вдруг начали вести себя как дикие звери и совершили серьезные преступления, но не в смысле нарушения закона — это меня не интересует, — а в смысле преступления против гуманности. Теперь, после тысячелетий боли и страданий, после миллиона крохотных приращений сознания, каждое из которых было оплачено человеческими жизнями, после того, как протяженная борьба за свободу и человеческое достоинство достигла некоторых малых завоеваний, что мы наблюдаем? Мы наблюдаем, как самые привилегированные выгодоприобретатели этой борьбы, белые студенты университета, пляшут вокруг, словно сумасшедшие, плюют на других, менее удачливых (удел полицейского — уж точно не самый удачный), и называют их «свиньями». И пусть мне не говорят, что полиция — это инструмент подавления. Предположим, что они являются таким инструментом — разве это уже не достаточно скверное положение? Разве не вполне ужасно уже то, что люди превращаются в орудия для подавления других людей? Должны ли мы еще в большей степени умалить их человечность и звать их «свиньями»? И верно ли будет вести себя так тем, кто ратует за самоопределение и за человеческое достоинство для каждого? Или же они думают, что человеческое достоинство может быть восстановлено лишь после того, как на нем потопчутся все и каждый — и «истеблишмент», и враги этого «истеблишмента»? И если это и есть философия протестующих, то не следует ли обвинить их в неувязках, далеко превосходящих неувязки в мировоззрении тех, кто поддерживает status quo? Ведь такие сторонники протестов убеждены в том, что они поступают правильно, в то время как возражающие им [из университетского истеблишмента] сознают — или по меньшей мере делают вид, что сознают, — что то, что делается, делается неправильно, однако настаивают на том, чтобы это было сделано все равно[84]. Или же все они замечают неправоту лишь тогда, когда это касается их самих? Вот некоторые из моих мыслей, и они продемонстрируют вам, что я в большой степени согласен с вами — но лишь на первый взгляд.
Однако если вы можете удовлетвориться указанием на моральные недостатки тех, кто вам не по душе, я иду дальше и спрашиваю себя — каким образом возможно, что молодые люди, посещавшие школы «величайшей страны мира», которые теперь учатся в первоклассном университете, которых обучают лучшие из лучших, интеллектуальная элита — каким образом возможно, что эти люди, столь великолепным образом подготовленные, столь легко растеряли свою человечность? Не потому ли, что их образование было не столь уж великолепным, не потому ли, что мы не сумели сделать простые человеческие добродетели милосердия и сострадания привлекательными и достаточно сильными для того, чтобы выдержать некоторое эмоциональное напряжение? Разве все это произошло не потому, что добродетелям гуманности почти не находится места в этом фронтистерии[85] — так что даже мы, элита, великолепные эксперты, довольно часто набрасываемся на наших оппонентов в столь же порочной манере (с той лишь разницей, что, будучи немного старше, немного слабее, немного пугливее, связанные комфортным жалованием и женой — уже не столь комфортной, мы делаем это не столь энергично и определенно — не с той же самоотверженностью; это единственная причина для того, чтобы мы могли зваться «более цивилизованными»). Теперь, если дело обстоит именно так — Уолли, вы вряд ли сможете это отрицать, — не должны ли мы быть благодарны тем, кто ощущает неправильность ситуации, пытается изменить мир к лучшему? [Разве мы не должны быть благодарны тем, кто] не удовлетворяется прекрасной мечтой или абстрактной идеей, но идет дальше и пытается воплотить эту идею? И вот именно об этом я на самом деле и хотел сказать. Вне всякого сомнения, эти люди совершают много ошибок и к тому же они нетерпеливы. Но разве мы сами не совершаем ошибок? И является ли так называемое терпение в самом деле положительной чертой, или же это проявление умственной и административной лености? Вне всякого сомнения, протестующие время от времени задевают права других. Но разве мы сами менее порочны — даже при всех наших цивилизованных манерах? Вне всякого сомнения, им не хватает вежливости и понимания — но где они смогли бы им научиться? Разве это не чудо, что у этого молодого поколения все еще осталась какая-то вежливость, при том, что все, на что способны их старейшины в эту кризисную пору — это принять фарисейский акт [Тассмена] о правах и также, разумеется, о законности и порядке, и проводить время за обсуждением поправок и поправок к поправкам? Вот так, уважаемый Уолли, вижу ситуацию я. И потому я подумал, что даже с учетом удобства для студентов, я должен дополнительно показать, что изучил их цели, а равно и намерения, и что я сочувствую их целям: самоопределению и увеличению чувства собственного достоинства для все большего количества людей.
