Голос уже сказал, что при необходимости мы можем спать. Мы с женщиной идем
наверх и, не раздеваясь, ложимся в одну постель. Нагота разрешена, как и многое
другое, — это мы слышали. Но, лежа рядом с женщиной, я чувствую ее ужас: ведь я
грязный, небритый, весь в ссадинах и саже. Я принимаю решение ограничиться сном.
— Спокойной ночи, — шепчу я.
Она не плачет, но в ее вымученных словах «Спокойной ночи!» я угадываю
сдерживаемые слезы. Была ли она в прошлой жизни замужем? Я не заметил на ее руке
кольца, однако она похожа на человека, который не мыслит своего существования
без супружества. Она не спит больше часа, но старается не шевелиться, видно,
привыкла к прежней жизни и пытается отыскать хоть какой-то смысл в творящихся с
ней и вокруг нее непонятных событиях.
Мне жаль ее.
Но сам я, скорее, приветствую перемены. Подо мной мягкая кровать и более или
менее чистые простыни. Я тоже не засыпаю, но от удовольствия, а не от тоски: я
слушаю, как шлепает по крыше дождь, и вспоминаю свою хижину из ящиков. Умершего
прошлого мне совершенно не жаль.
Поразительно, но во сне я вижу траву.
А еще — питекантропа.
Нет, такое обозначение не годится. Правильнее назвать его «гоминидом». Эта тварь
идет под ярким тропическим солнцем по своим нехитрым делам. Насколько я понимаю,
это самец. Я гляжу на него в упор, но из будущего, и чувствую, как на меня
накатывают волны веселья. Передо мной — предок рода человеческого, голый и
трогательный; он не замечает меня, знай себе бредет, удаляясь и исчезая из виду.
Я сумел пронзить взором время, ничего не изменив. Разве не умная я обезьяна?
Недостаточно умная, одергивает меня Голос. Он произносит свою отповедь тихо,
почти шепотом.
Мы разделяем обязанности: каждый делает то, что может. Я посильнее женщины,
поэтому мое дело — отделить ванну от стены, вытащить в коридор и спихнуть вниз
по истертым дощатым ступенькам. Женщина тем временем в десятый раз прибирается в
гостиной, закрывает окна фольгой и обрабатывает углы хлоркой, от которой и так
уже невозможно дышать.
Тем временем грузовики всех размеров начинают подвозить новое оборудование.
Термостаты и фильтры поступают, по моему мнению, с местных складов. Более
сложная аппаратура появится позже. В самый темный из углов перетаскиваются фляги
с густой прозрачной жидкостью. От нас не требуют абсолютной чистоты, однако
женщина очень старается навести в комнате хирургическую стерильность в надежде,
что Голос оценит ее усилия.
Она первой нарушает молчание.
— Голос звучит из будущего.
В этом нет сомнений.
— Из далекого будущего, — уточняет она.
Мне нечего ей возразить, и я соглашаюсь.
— А это утроба, — говорит она, указывая на ванну. — Здесь родится будущее.
Голос, судя по всему, говорит разным людям разное. Лично я полагал, что ванна
представляет собой камеру выращивания, хотя не знал, как выращивается будущее.
Обхватив меня за пояс, она говорит:
— Оно будет нам как родное дитя.
Я утвердительно мычу, однако не во всем с ней согласен.
— Я люблю тебя, — заверяет она меня.
— И я тебя люблю, — вру я. Иллюзия семейного благополучия имеет для нее
первостепенную важность.
Известно ли об этом Голосу?
Ночью, в промежутке между работой и забытьём, она приглашает меня на свою
половину кровати. Я давно не практиковался и не могу показывать чудеса, однако
испытываю удовольствие от ощущения новизны в наших отношениях. Потом мы
забираемся под простыни и шепчемся, после чего погружаемся в глубокий сладкий
сон. В темноте рождаются грезы.
В моих ночных грезах идет дождь.
Движение, узнаю я, — это материя, над которой поработал хаос. Малейшие изменения
ветра и влажности приводят к зарождению или затуханию бурь. Ни один механизм и
ничей мозг не способен уследить за всеми колебаниями, всеми вспышками
вдохновения. Невозможно даже предсказать, какое крохотное событие обеспечит
безоблачный день, а какое изменит одним махом миллионы судеб, внеся незаметную
деформацию в фундамент мироздания...
«Представь себе, что ты способен путешествовать в прошлое, — нашептывает мне
совершенно другой голос во сне. — Представь, что ты в курсе опасностей, которыми
чревата любая перемена, но честолюбие заставляет тебя идти на риск. Ловко
обращаясь с чудовищными энергетическими зарядами, ты прорубаешь окна
исключительно из местного материала. Свой опыт ты ограничиваешь несколькими
мгновениями. Ты не позволяешь себе ничего, кроме камеры и передатчика, очень
совершенных приборов, не отличимых внешне от песка и шелухи. Гоминид может
пялиться в твое окно, может на нем топтаться, хватать лапами, грызть, не
обращать на него внимания. Что бы он ни сделал, оно все равно останется для него
обычным грязным кусочком кварца.
