— Ничего, я сейчас все вижу. Еще как хорошо вижу…
— Может, ты хочешь, чтоб я ушла? — Мариана спросила это очень спокойно. — Похоже, ты меня прогнать собираешься.
Старик вздрогнул, покачал головой и проговорил упавшим голосом:
— Нет, нет, не уходи. Ты ведь знаешь, я без тебя не могу. — Он протянул ей руку, она было хотела дать ему свою, но не смогла себя пересилить.
— Зачем же ты говоришь мне такое? Все побольней уязвить меня хочешь? Думаешь, ты один мучаешься?
Добрый Мул смешался под градом ее упреков, — он так хотел ей верить, что уже почти поверил ей.
— Все не опомнюсь я после его смерти. Ты уж не взыщи. Как-никак сын родной. Не ужились мы с ним, это верно, но ведь сын… У гроба его стоял, все мальцом его видел, как он, бывало, в кузницу забирался — помогать мне. Совсем еще малолетка был и говорить-то толком не умел. Только я один и разбирался, что он там лепечет. «Бо» — это у него бык так назывался, а лошадь — «ба». Ох и любил он в кузнице торчать! Молоток какой полегче ухватит и давай орудовать — кому лошадь подковать! И смеется-заливается, и все лопочет на своем ребячьем языке, только нам двоим и понятно… Не суди ты меня, Мариана…
Мариана, потрясенная этой исповедью, теперь сама взяла его за руку. Она готова была отказаться от того, другого. Признаться во всем мужу, и пусть он выгонит парня. Теперь она понимала, что никто никогда не даст ей той теплоты и нежности, на которую так щедр был Добрый Мул. В ту минуту ей нужен был только он, он один.
Мариана тихо плакала. Так тихо — он никогда раньше не слыхал, чтоб она так плакала. Старик погладил ее по волосам, они были причесаны на прежний манер, и это больно кольнуло Доброго Мула, но он продолжал гладить ее волосы, и ему мерещилось, что он гладит ее шею, и вот пальцы его сжимаются, он сдавливает сильнее, сильнее — и Мариана перестает плакать. Перестает смеяться. Перестает любить. И он никогда больше не увидит, как она стоит, опершись о дверной косяк, вся устремленная к тому, другому, и что-то говорит ему нежным шепотом…
Глава вторая
Разговор со своим отчаянием
Больше старик ни на секунду не оставлял их вдвоем. Таскался за ними по пятам, следил за каждым ее шагом. Он не мог всего видеть, но догадывался о многом. И все докучал Мариане своими подозрениями.
Унимался он, только когда она всерьез грозилась, что уйдет от него. Тогда Добрый Мул заставлял себя улыбнуться и обращал все в шутку — мол, это он так просто, чтоб ее позабавить. Как-то вечером старик приказал запереть таверну («нет, нет, никому не открывать»), сам поставил на стол керосиновую лампу и пожелал, чтоб они втроем отужинали все вместе.
— Ну что ты все носишься туда-сюда, Мариана? Небось уж набегалась за день. Надо и поберечь себя. Тебе ведь еще жить да жить… Тащи сюда ужин, мы тут сами управимся. Как ты скажешь, Рыжик?
За окнами зазвенело колокольцами проходившее стадо, послышались окрики пастухов.
— Не погнушайтесь мою правду выслушать, — снова заговорил старик, и голос его печально поплыл в воздухе. Слова падали почти беззвучно, словно он истекал кровью на глазах у сидевших за столом. Рыжик никогда не видал в его взгляде такой тоски. — Я от жизни получил кое-что… а может, не получил, а сам ей подарил… но уж никому у меня дара этого не отнять. Вот вы ведь и понятия не имеете, о чем я тут толкую. Тебе поди сдается, — он кивнул в сторону Рыжика, — плетет старик невесть что, из ума, мол, выживает старый пень, да и то сказать, что от меня осталось — живые мощи…
А то нет? Верно я говорю. А все ж я от жизни выведал то, до чего телкам вроде тебя вовек не дознаться. Разве ты можешь, к примеру, понять, что вся наша жизнь — сплошь музыка, да не чета той, какую ты на своей гармошке наяриваешь. Не всякий ту музыку на слух уловит, а только она — повсюду. И когда лежишь с женщиной — тело ее поет. Самая красивая музыка звучит в теле женщины… Или вот еще — охота на быков, то-то для смельчаков забава! А сама коррида? Коррида под ярким солнцем! Пикадор втыкает бандерильи быку в загривок, и отделяют его от быка только красные палочки… А музыка на гуляньях?
