Рыжику вдруг пришло в голову, что не зря, верно, она дала ему это прозвище, — зеленый, мол, новичок. И он сразу сник.
Голос старика окликнул их — пора спать!
Мариана влепила парню поцелуй, еще раз схватила его за руку и прошлась перед ним, взметнув юбками, как раньше, когда мужчины со всей округи сбегались в таверну, чтобы пялить на нее глаза. Она готова была кричать всем про их свидания в овраге, она гордилась ими с каким-то непонятным упоением, отчаянно, бесстрашно. И это было не по сердцу Сидро — он был привязан к старику; ни к кому прежде он не был так привязан.
Старик и Мариана улеглись. Рыжик погасил в таверн не свет, разделся и стал прислушиваться, спят ли хозяева. Он различил голос старика: тот говорил тихо, но без умолку, словно боялся остановиться, — верно, страшился того, что скажет ему Мариана и о чем были все его мысли. Время от времени громкий шепот Марианы перебивал его: «Не мешайте мне спать, Жоан, опостылело уж мне слушать все это». Но голос старика продолжал точить ночное безмолвие, словно в мозгу у него завелся древесный червь. И так всю ночь. Всю бесконечную ночь.
А там, снаружи, все словно вымерло, ни один звук не напоминал о существовании огромного мира. Они были втроем, совсем одни, связанные одиночеством, грехами, тревогой своего бытия.
Утром Рыжик поднялся раньше всех и, выйдя во двор, отворил дверцу голубятни. Голуби окружили его, запорхали над его огненно-рыжей головой; они садились ему на плечи, клевали с ладони, радуясь свободе и наслаждаясь свистом красного соловья. «И зачем это Мариана назвала меня Орешек? Экая безобразная кличка!»
Добрый Мул вышел поздно. Он был бледен, лицо искажено мучительной гримасой, подбородок обвис, выцветшие голубые глаза светились тоской.
— Откроем кузницу?
— Как хотите, хозяин…
— Что это ты завеличал меня хозяином? Разве я тебе больше не друг?
— Нет, что вы, дядюшка Жоан…
— Иль приключилось что, пока я в отлучке был? — Старик круто повернулся к парню, пытаясь уловить в его лице доказательство того, в чем он еще сомневался.
Рыжик молчал.
— Ты что, не слышишь, о чем я спрашиваю?
— Ну что могло приключиться?
— Может, заходил кто? Был тут кто-нибудь с ней?
— Нет, хозяин. — На этот раз Рыжик взглянул старику прямо в глаза. — Никого здесь не было.
Добрый Мул побрел в кузницу и принялся там перекладывать с места на место разные инструменты, чтоб хоть немного отвлечься от своих мыслей. Он слишком хорошо знал, что дело нечисто. Старик машинально двигался, и ему казалось, что при каждом его движении воздух раскалывается, лопается, как стекло. Выйдя из кузницы и стараясь ступать неслышно, он подошел к дому и увидел Мариану в позе, столь знакомой ему на первых порах их жизни: она стояла, опершись рукой о дверной косяк, одной ногой переступив порог комнаты Рыжика. Она что-то говорила, так тихо, что старик не мог разобрать слов. Но, разбери он их, он бы их припомнил: когда-то Мариана часто повторяла ему эти слова: «Как хорошо было бы нам спать вместе!..»
Она заметила его и заговорила громко, нарочито громко, то ли с намерением рассеять его подозрения, то ли, напротив, хотела, чтоб он наконец узнал все. Потом помахала Рыжику рукой, которой опиралась на косяк, и, высунув язык, состроила ему на прощанье шаловливую гримасу. И пошла прочь. Шла и улыбалась.
— Что тебе смешно?
— Да я и не думаю смеяться. — Она говорила совершенно искренне, не подозревая, что на лице ее все отражается, как в зеркале.
— Но ведь ты смеешься. Я не слепой, я вижу, все вижу. Этот рыжий тебе приглянулся, так что ли? Ох, как приглянулся! А ему и любо — от работы отлынивать. А я его держи тут у тебя под юбкой, пока не помру…
Голос старика звучал резко. Приступ кашля мешал ему говорить, и он почти кричал, усиливая этим кашель.
Рыжик выглянул и быстро скрылся в сенях.
Старик заметил, что ставни закрыты, и хотел распахнуть их. Они не поддавались, и он в ярости сорвал их с петель.
— Не время ставни запирать, сидишь как в тюрьме. Иль тебе есть что прятать?
— Да я от солнца их запираю, — возразила Мариана без тени замешательства. — Ты ж сам вечно стонешь, что у тебя от солнца глаза болят.
