Глава двенадцатая
Вода и тоска
Ломбо Тежо — остров посреди реки. Припоминаете? Я до той поры ни разу там не бывал, и поначалу все мне чудилось, что я не на острове, а на корабле.
Явился я к управляющему чин чином: и лопатка, и одеяло, и котомка с котелком — все при мне было. Но больно молод я ему показался — землекопы все больше люди бывалые. Тут я, понятно, молчать не стал, — пусть, думаю, знает, с кем имеет дело, — и говорю ему: я, мол, на Лебяжьем острове был, и ежели всю Лезирию не затопило, так это нас благодарить надо — меня и товарищей моих. Он на мои слова только рассмеялся: дьявол его поймет, чего ему вдруг смешно сделалось. После-то догадался я, что он про себя тогда замыслил: мол, погоди, парень, приедут землекопы — я тебя выведу на чистую воду, они небось и в глаза тебя не видывали.
Да только ничего у него не вышло. Не успел баркас с землекопами причалить к острову, как Брюзга — он меня первый увидел — сразу завопил:
— Эй, Белая Лошадь! Здорово, Белая Лошадь!
На этот раз управляющий и не подумал смеяться, Поместили нас в большом крытом бараке: крыша была наполовину тростниковая, наполовину цинковая. Все постройки — и фермы, и складские помещения, и амбары — глядели на юг. Ярко зеленели поля. Погода для хлебов стояла отменная.
А Тежо все больше и больше наливался водой из горных рек и разбухал с каждым днем. Мутный, глинистый. И мчал, злыдень, что есть духу, будто его в Лиссабоне с наградой ждали.
Хозяин натерпелся страху, когда река чуть было не прорвала плотину на Лебяжьем острове, и теперь решил укрепить валы и с северной стороны, для чего закупил две баржи с камнем. Рабочие, по двое, сновали, как муравьи, подтаскивая камень на носилках к дамбе, а шестеро женщин нарезали ивняк для фашин.
На ночь выбрал я себе в бараке местечко поудобнее, в том отсеке, где крыша была из тростника, потому как не мог выносить, когда дождь начинал грохотать по цинковым листам. Кругом на циновках спали землекопы, а в южном отсеке устроены были клетушки для семейных, чтоб удобнее им было.
На душе у меня было неспокойно. Наши котомки и одеяла висели на шестах под самым потолком — крысы свободно разгуливали по бараку и с голодухи могли запросто сожрать нас самих, а не то что наши припасы. Пришлось мне тряхнуть стариной и припомнить, как я приручал этих тварей в лавке у Лобато. Я стал каждую ночь крошить им хлеб у стенки, где я укладывался на ночь, и помаленьку они приучились съедать его у самых моих ног. Товарищи потешались над моей затеей: дескать, не иначе как я собираюсь показывать дрессированных крыс на ярмарке в Вила-Франке.
Ночь стояла лунная. Цинковая часть крыши была сплошь усеяна дырочками от гвоздей (не первый барак она покрывала), и сквозь эти дырочки пробивался свет луны и ложился на утоптанный пол крохотными звездочками. А одна такая звездочка упала прямо мне на лицо.
Управляющий приказал лампу в бараке затушить, чтоб, значит, семейных не стеснять. Ну, ясное дело, промеж холостых тотчас пошли разные шуточки да прибауточки, один перед другим норовил отмочить что посолоней да позабористей. Наконец вроде все угомонились, начали засыпать. Не знаю как кто, а я полночи промаялся: раззадорили меня эти разговоры и так и тянуло послушать, что там на семейной половине делается.
Утром занес я на кухню свой котелок с фасолью и рисом и отправился к месту, где мы должны были работать. На дороге-то и перехватил меня Жоан Инасио и стал допытываться, как, мол, у меня с его дочкой, может, досадила она мне чем или надерзила, вроде как ее мать, — так он в субботу ее хорошенько проучит. Я, понятно, говорю: да ничего подобного, ничем она меня не обидела и непременно, мол, я приду с ней повидаться. А сам про себя думаю: берегись, парень, не то быть бычку на веревочке.
Разбили нас на две команды. Женщины и дети подтаскивали землю.
— А ну, ребята, давай живей, кончай смех! — покрикивал десятник не столько из надобности, сколько из того, чтоб себя показать: с ним, дескать, шутки плохи, знает он нашего брата землекопа — рассуждать больно горазды: люди не скоты и прочее. Брюзга кивнул в сторону Тежо и, насупившись, пробормотал:
