— Кто ж тебя так?.. — вырвалось у меня.
Бедняга, понятное дело, ничего не ответил. Подбородок его свесился на грудь, глаза остекленели, а из угла рта сбегала тоненькая струйка крови. Убит он был не больше четверти часа назад.
Вдруг в голову мне пришла мысль, что, войди сейчас кто в «Альбатрос», я буду презабавно смотреться в подобной обстановке, особенно, если это окажется кто-нибудь из немцев. Оторвав клочок от большого листа бумаги, очутившегося под рукой, я быстро написал печатными буквами: «Закрыто», задвинул засов на входной двери и наспех прицепил писульку к занавеске. Таким образом, если, конечно, не произойдет ничего непредвиденного, пока можно быть спокойным.
Принимаюсь обшаривать дом. Ничего интересного, если не считать того, что в столовой на стене я наткнулся на коллекцию оружия, в которой не хватало злополучной шпаги. Итак, оболтус, что пришил Слаака, был из своих и знал, что где лежит. Я возвращаюсь в бар, чтобы плеснуть себе коньячку. Вот уж действительно, лиха беда начало!
Дело в том, что среди ребятишек из бельгийского Сопротивления завелся один сукин сын, который вставлял в колеса общего дела не то что палки, а целые балки! Именно этого предателя в службе Интеллидженс-Сервис, на которую я работаю, мне и поручили выявить и убрать. Слаак своими советами должен был этому способствовать, а сейчас… сейчас, пожалуй, он может поспособствовать лишь плодородию почв, щедро снабжая их азотными удобрениями.
Кто же его пристукнул?
Явно не немцы, это точно. Они бы его сначала прокатили до комендатуры, допросили, а уж только потом отправили в рай малой скоростью с билетом в один конец… Да и такой своеобразный способ расправы никак не вяжется с их привычными методами.
Я покидаю «Альбатрос» через черный ход — не знаю даже, почему, но как-то не хочется, чтобы меня тут засекли. Завтра труп Слаака найдут, торговец велосипедами, конечно, вспомнит что я спрашивал про бистро, и… понеслась, короче. Да, хреново дело! Сероштанники сейчас порубали столько народу, что сотрут в образцово-показательный порошок любого со стороны, кто рискнет сделать то же самое; фрицам позарез надо обелиться и прослыть законниками без страха и упрека. Вот так петрушка…
Размышляя об этих малоприятных вещах, я тем временем выхожу на площадь, превращенную в гигантскую стройку: гансы сейчас очень шустрят с сооружением «Атлантического вала»[1], считая, что за этой штуковиной они будут чувствовать себя спокойнее влюбленной парочки в каморке под крышей.
Ночь уже слилась с мрачной полосой моря в воздухе по-прежнему носятся песчаные бури… Вокруг ни огонька, и лишь глухой злобный шум волн и ветра наполняет этот унылый уголок пустынного мира.
Выждав, пока порывы ветра стихнут, вдыхаю полной грудью. Да, в такую погодку, мое вам слово, я бы весь «Атлантический вал» отдал за то, чтобы очутиться во Франции, в милом спокойном домишке, поближе к бюсту какой-нибудь покладистой очаровашки.
— Простите, огоньку не найдется?
От неожиданности я аж подпрыгнул — фраза была сама по себе довольно безобидной, но не очень-то приятно, когда тебя огорошили прямо посреди ночи. Обернувшись, я увидал складненькую женскую фигурку и, несмотря на темень, разглядел и лицо — на вид, поверьте, поприятнее окровавленного мордоворота Слаака.
— Да, разумеется, всегда рад…
Я вытаскиваю зажигалку и пытаюсь дать своей собеседнице прикурить. Как бы не так — на таком ветру, к тому же все усиливающемся, мне бы скорей удалось переплыть Ла Манш на водном велосипеде, чем зажечь сигарету!
Откинув полу плаща и прикрываясь ею, я таки высекаю пламя. Девушка приникает ко мне, пытаясь прикурить, и в нос мне уда ряет запах обалденных духов, из тех, что даже монахам не дают спать спокойно. Я втянул воздух… Фантастика, ничего не скажешь, и, если это куплено не на улице де ля Пэ, то тогда я — кузен Геринга!
Малышка, поблагодарив, быстро испарилась. Времени, пока я подбирал слова, думая, завязать разговор, ей вполне хватило, чтобы скрыться на горизонте, и мне ничего не оставалось, кроме как продолжать свою одинокую прогулку, с затаенной грустью вдыхая рассеивающийся аромат. Короткая встреча уже начала стираться из моей памяти, и вот от нее остается лишь эта легкая тянущая печаль, этот неясный силуэт, этот нежный запах…
