О радиомаяке Забродин услышал впервые.
«Что замышляет американская разведка? Может быть, американская военщина строит на этом свои расчеты? — мучительно размышлял Забродин. — Поставит диверсант «аппаратик» возле какого-нибудь важного объекта, заработает радиомаяк на определенной волне. Идеальная наводка для вражеского самолета: куда там старым ракетницам. Бомбы будут падать точно на цель…»
— Почему маяк дали именно Ромашко?
— Понятия не имею. Вероятно, ему больше доверяют…
— Где он должен ставить его?
— Этого я не знаю.
Еще немного поговорили на нейтральные темы и попрощались с Красковым. Вышли из гостиницы.
— Когда приходить? — спросил Лунцов.
— В восемь.
Погода резко изменилась. На улице шел снег. Мокрый и липкий, он пушистым белым слоем покрывал подоконники, лотки, палатки, крыши домов. Падая на мостовую, снег тут же таял, превращаясь в серую жижу, которая неприятно чавкала под ногами. Фетровая шляпа и пальто Забродина намокли. Выбирая места посуше, он перепрыгивал через небольшие канавки и лужи, торопясь к остановке троллейбуса.
Мужчины, женщины, дети, не обращая внимания на мерзкую погоду, куда-то спешили, смеялись…
На Трубной площади Забродин вышел из троллейбуса.
— Надеюсь, все дела закончили, дорогой Владимир Дмитриевич? — встретил Забродина Державин.
— Увы! — улыбнулся Забродин. — Дел все прибавляется, Виктор Афанасьевич.
— Вот я напущу на вас вашу жену. Хотя бы сегодня.
— Я испуган и, возможно, сдался бы, — в тон ему отвечал Забродин. — Но дела есть дела.
— Эх, вы! — Державин безнадежно махнул рукой. — Ну, проходите…
За столом царило веселое оживление.
Забродин сел рядом с женой.
— Володя, ты освободился совсем? — спросила она.
— Нет, Валюша, на часок.
А в голову все время лез этот злосчастный маяк.
— Владимир Дмитриевич! Вот мы обсуждаем проблему бессмертия. — К Забродину повернулся композитор Веселов. — Как ваше мнение?
«Проблема бессмертия! Очень своевременно!» — подумал Забродин и ответил:
— Сергей Герасимович, вы берете меня приступом. Я страшно голоден и не способен пускаться в философские рассуждения. Давайте лучше выпьем…
Через час Забродин с сожалением покидал веселое общество.
Ночь тянулась нескончаемо долго. Но ждал ли он рассвета? В одно из таких предутренних мгновений его казнят! Повесят или расстреляют. Но самое страшное, самое тяжкое еще впереди — пытки.
Ромашко снова, как и несколько часов назад, охватил тот внутренний холод, который парализует волю человека.
— Господи, спаси! Господи, помилуй! — прошептал он тихо.
В день отлета мистер Корвигер предупреждал: «Будьте осторожны. Нет и не будет вам пощады! Под ногти воткнут раскаленные иголки».
«Был бы яд, сейчас же, не задумываясь, проглотил бы его. Очкастая сволочь, прости меня, господи, отхватил ножом!»
Под утро, когда Ромашко окончательно измучился, совершенно неожиданно в его истерзанную душу ворвалась новая мысль… И замерло сердце: «Не ошибка ли это? Может быть, его схватили случайно? Приняли за кого-то другого? Подержат и выпустят! В самом деле, откуда они могли знать? Только приземлился, и на тебе! Нет, они ничего не знают. Просто случайное совпадение… Нужно срочно что-то придумать».
Ромашко приподнял голову. Он лежал на железной кровати, прикрепленной к стене. Откуда-то сверху в тюремную камеру проникал слабый, казавшийся голубоватым дневной свет. Ромашко огляделся. Серые, кое-где облупившиеся стены, массивные и нерушимые, словно скалистые громады по бокам узкого ущелья. У него появилось даже ощущение, что он лежит на дне глубокой пропасти и стены в любую минуту могут сомкнуться и раздавить его. И тишина! Страшная, гнетущая тишина!
«Но ампула с ядом!.. Как объяснить? Рубашка чужая. Случайно прихватил на вокзале. Уголовник я… А паспорт, а военный билет, которые отобрали при обыске?!» Эта мысль вновь наполнила душу ледяным холодом. И медленно, еще неуверенно пробивалось в сознание: «Отказаться! Сказать, что нашел! Документы — тоже чужие. Именно так. А где свои? Голова раскалывается! Эти подобрал в дорожном кювете, а свои выбросил. Почему? Был осужден за кражу. Бежал из лагеря. Ха! Вот это здорово! Пусть поищут по лагерям… Что-то получается. Слава тебе, господи! Надоумил, господь! — Ромашко перекрестился. — Шел по дороге, валяются документы. Поднял. Что еще надо. О таких только и мечтал. Своих нет. Какие документы могут быть у беглеца? Был грех, воровал. Потом раскаялся, но было поздно. Понимаете, гражданин следователь, тяжело сознаваться, но что поделаешь — бежал из лагеря!» Ромашко представил, как удивится следователь. «Задержанный сознался! Беглец — уголовник… Отправить его обратно в лагерь! Сколько лет сидеть? Сколько могут дать за кражу? Три? Пять? Так потом — документы верные, железные! Ха, ха…»
