Он бросил конверт в комнату и позволил Флер закрыть дверь. По коридору в их сторону двигались двое охранников, несомненно, вызванные дамами, сидевшими на телефонах. При виде человека, сбрасывавшего русские танки со склонов корейских гор, лица их потеряли решимость.
– Э-э… – произнес ближайший.
Джек широко им улыбнулся.
– Никаких проблем. Я уйду, как только мисс ван Ренссэйлер назначит мне встречу.
Они переглянулись и решили подождать.
– Нам сказали, что здесь проблема, – сказал один из них.
– Проблема? Никаких проблем!
Почему-то охранников это не успокоило.
Дверь открылась.
– Пять минут, – сказал Флер. – И это все. – Она обратилась к мужчинам, находившимся с ней в номере. – Преподобный Пикенз, мистер Смарт, мистер Джонсон, надеюсь, вы меня извините. Возник один вопрос.
Мужчины вышли из номера мимо Джека, который ощутил, что они испытывают смесь настороженности и облегчения. Джек прошел в номер в сопровождении Герштейна.
– Кто этот человек? – спросила Флер. – Я не соглашалась с ним встречаться.
– Джош Дэвидсон, мадам.
Герштейн отвесил ей низкий театральный поклон.
– Он старый друг семьи. Он со мной.
– Он может подождать за дверью.
– Мадам, я не буду вмешиваться в ваши дела, – проговорил Герштейн. – Но такому старику, как я, тяжело ждать в продуваемых холодных коридорах. Я не помешаю. «Разве у меня не слезятся глаза? Не сухие ладони? Не желтое лицо? Не седая борода? Не опавшие икры и не разбухший живот»?[6] Я жалкое существо. Прошу, не презирайте меня и не изгоняйте!
Флер посмотрела на него, и ее губы раздвинулись в неохотной улыбке.
– Может, это и неразумно, – сказала она, – но можете остаться.
К счастью, она не стала прислушиваться к голосу разума.
21.00
Предложение относительно выступления Джексона было выдвинуто – и принято подавляющим большинством голосов. Прощаясь, Герштейн поцеловал Флер руку, и они с Джеком направились к лифтам.
– Возможно, мы сейчас определили президента, – сказал Джек.
Он чувствовал приятное опьянение, словно от шампанского.
Герштейн молча шел дальше.
– Эй! Мы ведь победили!
– «Сожаления былого не вернут, – проговорил Герштейн. – Что свершено, то свершено»[7]. – Он посмотрел на Джека. – И между нами все кончено. Никогда больше не заговаривай со мной, Джек, никогда не приближайся ко мне или моим близким. Я тебя предупреждаю.
У Джека похолодела кровь.
– Как скажешь, – отозвался он и позволил Герштейну войти в первый пришедший лифт одному.
С полагающейся в данной ситуации искусственной улыбкой на лице Сара ждала, чтобы он сошел с движущейся дорожки с новой дорожной сумкой, повешенной на плечо полуспортивного костюма. Повиснув у него на шее, она обняла его с жаром, который оказался неожиданным для нее самой.
– Дядя Джордж! – взвизгнула она. – До чего я рада тебя видеть!
Поляков обнял ее и потрепал по плечу.
– Не надо так верещать, дитя мое. В моем возрасте барабанные перепонки становятся хрупкими. Почему ты не встретила меня у выхода?
Он взял ее за локоть и вывел в поток людей, стремившихся к эскалаторам, доставлявшим пассажиров к каруселям для багажа.
– В залы ожидания пускают только пассажиров с билетами. Ты уверен, что тебе не опасно настолько открыто появляться?
Улыбаясь и изображая радостную болтовню с немолодым родственником, которого только что встретила, она кивком указала на пункт контроля, где пассажиры вереницей проходили через рамку металлоискателя, словно коровы, идущие на бойню. Двое молодых людей стояли чуть в стороне, стараясь рассматривать толпу со всей незаметностью, на какую только способны столь массивные персоны. На них были темные костюмы с туго натянутым слева пиджаком. Из уха каждого шел тонкий проводок телесного цвета.
Он улыбнулся.
– Они высматривают опасных русских шпионов, пытающихся выбраться из Атланты, а не вернуться обратно.
– Но аэропорт…
– Я мог сесть на автобус, конечно, поскольку приятель нашего милого доктора перенес меня к управлению порта в Нью-Йорке. – При упоминании доктора Тахиона лицо Сары на мгновение дернулось, словно она наступила на кнопку. – Но это было бы слишком долго, да и за автовокзалами наверняка тоже наблюдают. К тому же я ненавижу автобусы.
