Дионисий потерял довольно много времени, вглядываясь в непроницаемую тьму. Неожиданно с кормы донесся какой-то треск и удары топора. При свете факелов мы обнаружили этрусков, которые преспокойно подплыли к нам сзади и обрубили наши рулевые весла. Фокейцы закричали, что в Тирренском море властвуют чужие боги, которых следует задобрить, иначе они не позволят нам спастись. Кое-кто издевательски спрашивал Дионисия:
— Так где же твоя удача?
Сделав свое черное дело, этруски отошли и снова зажгли котлы со смолой. Дионисий тоже приказал осветить наши суда, чтобы успеть исправить их до рассвета. Он рвал на себе волосы и громко причитал:
— Вот уж не думал, что мои корабли будут когда-нибудь плавать по морю, сияя огнями, подобно лупанарию! [31]
Я чувствовал себя преступником из-за того, что вынудил Арсиною покинуть безопасный храм в Эриксе и обрек на гибель в море. Спустившись под палубу, я заглянул в каморку жрицы. Она лежала исхудавшая и бледная, но глаза ее казались больше и темнее обыкновенного.
— Арсиноя, — сказал я, — корабли этрусков словно прилипли к нам. Наши рулевые весла сломаны. На рассвете сюда подойдут вражеские военные суда и покончат с нами. Скрыться мы не сможем, ибо море спокойно и совершенно неподвижно, а все наши попытки вызвать ветер ни к чему не привели.
Арсиноя лишь вздохнула в ответ.
— Ах, Турмс, я лежала и считала на пальцах дни. Да, кстати, мне ужасно хочется толченых ракушек, которые обычно дают курам.
Я решил, что она смертельно напугана и потому несет околесицу, и пощупал ее лоб, но он был холодный.
— Арсиноя, — едва ли не по слогам продолжал я, — как же я жалею, что выкрал тебя из храма Афродиты! Однако ничего еще не потеряно. Мы можем показать этрускам знак мира и перевезти тебя к ним до начала битвы. Ты объяснишь им, кто ты, и они не причинят тебе зла, так как этруски — народ набожный.
Арсиноя не поняла, как больно мне было предлагать ей такое, и недоверчиво взглянула на меня, прикусив губу.
— Зачем это? Или мне плохо здесь? А может, ты и впрямь мечтаешь о белых, как молоко, невольницах из Массалии, потому что я похудела, осунулась и меня беспрерывно тошнит?
Разговаривать с ней было и невозможно, и бесполезно. Когда я еще раз попытался втолковать ей свое предложение, она разрыдалась, бросилась мне на шею и сказала:
— О Турмс, но я же и вправду не смогу жить без тебя, хотя порой и кажусь тебе легкомысленной и ветреной. Я так люблю тебя! Так люблю! Поверь, прежде я и не представляла, что способна так полюбить мужчину. И знаешь, кажется, я жду ребенка, твоего ребенка, Турмс! Помнишь нашу первую встречу в святилище? Как странно, что я сразу кинулась тебе на грудь… А как бушевала тогда буря!..
— Клянусь богиней! — воскликнул я в изумлении. — Но это невозможно!
Она рассердилась.
— Очень даже возможно, хотя и стыдно, поскольку я жрица. Но в ту минуту подобные мысли не приходили мне в голову. Никогда не испытывала я ничего подобного, Турмс! Ах, если бы мы могли умереть тогда, соединенные твоим огромным горячим копьем!
— О Арсиноя! — простонал я, крепко сжимая ее в объятиях. — Теперь я понимаю, что произошло то, что и должно было произойти! Я тоже не ожидал ничего подобного! Как я счастлив, любимая!
— Счастлив! — передразнила она меня, морща нос. — А вот я совсем не счастлива, и меня так выворачивает, что я ненавижу тебя. Я и подумать не могла, что мужчина способен причинить столько зла. Если ты хотел привязать меня к себе, то тебе это удалось, однако берегись: тебе придется отвечать за свои поступки.
Я изо всех сил обнимал ее, такую маленькую и слабую, такую ожесточенную и ершистую, ощущал идущий от нее запах блевотины, ибо ей недоставало сил натираться благовониями, и чувствовал огромную, прямо-таки невероятную нежность. Нет, не случайно разыгралась тогда буря над Эриксом. А всякие там Дориэи и Миконы, выпрашивание побрякушек и капризы — какие это все мелочи, какая глупость! Я давно простил ее, я был так уверен в себе и в Арсиное…
Вскоре, однако, я вспомнил, где мы и что нас ожидает, и понял, что только я могу спасти Арсиною и моего будущего ребенка. О себе я не думал. Ослабевший от скудной пищи, морских трудов, ночных бдений и тревожных мыслей в то мгновение, я вновь почувствовал себя освобожденным от всех земных оков. Из самой глубины моего существа поднималась неведомая сила, и я вновь обретал возможность творить чудеса. Я разжал объятия. Мои подошвы касались пола, но я не чувствовал его. Мне мнилось, будто я вот-вот воспарю. Мои руки сами собой поднялись, и я не мог бы их опустить, если бы даже захотел. Оказавшись на палубе, я четырежды прокричал на все четыре стороны, стоя с закинутой к небу головой и воздетыми руками:
