— Приди, ветер, разразись, буря, я, Турмс, благословленный молнией, вызываю вас!
Мой крик в кромешной тьме прозвучал так громко, что фокейцы, бросив свои дела, вскочили и уставились на меня во все глаза. Дионисий же подбежал ко мне и спросил:
— Турмс, ты что, и впрямь решил вызвать ветер? Тогда проси, чтобы подул восточный! Он подходит нам более прочих!
Тут мои ноги сами собой задвигались — я исполнял священный танец победителей и восклицал:
— Молчи, Дионисий, не гневи богов! Я обращаюсь к тем из них, кто могущественнее и древнее греческих богов! Пусть они сами решат, какой ветер нам послать! В моих силах лишь разбудить бурю.
И в тот же миг море заволновалось, корабли закачались, канаты затрещали, воздух стал влажным и порыв ветра прошелестел над нашими головами. Дионисий приказал людям гасить факелы. Те быстро повиновались и успели окунуть их в бочки с водой прежде, чем небо над нами заволокли тучи, которые пригнал поднявшийся ветер. Этруски же не сразу поняли, что произошло, и до нас донеслись вопли страха и боли с ближайшего корабля: там сильным порывом ветра опрокинуло котел с горящей смолой, она разлилась по палубе, и вскоре судно запылало. Волнение на море усилилось. Сквозь шум пенных валов и завывание ветра мы услышали, как затрещала обшивка еще одного корабля тирренов.
Я кружился и кружился в бешеном танце, исступленно призывая ветер. Чтобы заставить меня остановиться и замолчать, Дионисий прыгнул мне на плечи и повалил на палубу: иначе буря могла разыграться не на шутку и мы бы остались без кораблей. Ударившись головой о доски, я почувствовал, как сила уходит из моего тела, словно вода из дырявого сосуда. Я вновь стал обыкновенным человеком, и мне пришлось цепляться за канаты и поручни, чтобы не оказаться за бортом.
Голос Дионисия, отдающего команды, перекрывал стон ветра. Ему самому пришлось разрубить канаты, которыми были привязаны к нам оба пятидесятивесельных судна, потому что моряки никак не решались испортить дорогую веревку. После тарана этрусков фокейцы заткнули полученные пробоины овечьими шкурами, но теперь они выпали и в трюмы хлынула вода. С одного из пятидесятивесельников раздались крики о помощи. Наша же трирема так накренилась, что тоже зачерпнула воду — через нижние отверстия для весел. Короче говоря, на всех наших кораблях поднялась паника и продолжалась до тех пор, пока Дионисий буквально не взревел от злости и негодования и не приказал команде тонущего пятидесятивесельника покинуть свой корабль и перебраться к нам. Моряки охотно проделали этот маневр, причем некоторым даже удалось прихватить свой скарб и часть ценностей; к сожалению, каменный петух, снятый с городских ворот в Гимере, пошел ко дну вместе с судном. Два человека, поскользнувшись, упали в воду и погибли. Второй пятидесятивесельник исчез в рычащей тьме.
Дионисий и его рулевые сумели-таки заставить верхний ряд гребцов взяться за весла, хотя из-за качки люди с трудом могли усидеть на скамьях. Спустя какое-то время им все же удалось развернуть корабль против ветра, так что мы, к счастью, не перевернулись. Я совершенно не понимал, как это фокейцы умудряются грести и вообще передвигаться по кораблю, который то взмывал вверх, то опускался куда-то в бездну. Однако стоило Дионисию поставить мачту и поднять небольшой парус, как корабль стал слушаться спешно починенных рулевых весел. Парус оказался как нельзя более кстати: многие гребцы лежали под скамьями со сломанными ребрами и стонали, призывая смерть.
Кое-как, на ощупь, я пробрался к Арсиное. Она ерзала на животе по всей каморке, хватаясь руками за ускользающие стены, а из ее носа текла кровь. Почувствовав мое прикосновение, она разрыдалась и, перемежая упреки с приступами рвоты, воскликнула:
— Так это сделал ты, Турмс? Но неужели надо было вызывать такую бурю только потому, что ты несказанно рад нашему будущему ребенку? Наверняка ты мог спасти нас как-то иначе — стоило тебе только чуточку подумать. Ты, что же, хочешь, чтобы я испустила дух, ударяясь об эти стены?!
Я обнял ее и защитил своим телом, которое тут же покрылось ссадинами и царапинами — так меня бросало из стороны в сторону; а уж что происходило в желудке — лучше не вспоминать.
