Он стоял в этот полдень над тихой и солнечной Волгой,
прочитав, как всегда, свой букварь от доски до доски,
в картузе и в веснушках, в рубахе посконной и долгой,
и с душою исполненною безотчетной тоски.
Тихо гнулся помост, голышами и грунтом зарытый,
тихо плыли баржи, нагруженные плотным зерном.
Были окна гауптвахты на юг и на запад открыты,
лишь одно со стеклом: зайцы солнца скакали на нем.
По окраинной улице с подслеповатым оконцем
за конями на ярмарку с гиком проехал ямщик.
(В эти душные дни с безответно сияющим солнцем
у извозчиков шея и волосы жирны, как щи…)
Шли телеги чрез площадь к трактиру с вонючей клеенкой.
Чуть кружились на крышах прибрежных домов флюгера.
И расшива, под пение сродное с волжской сторонкой,
и сегодня вдоль берега шла на вожжах, как вчера.
С размочаленной лямкой, с крестом, с ломотою в лопатках,
с голубыми ногами в лохматых и потных лаптях,
с выпирающим глазом — до одури и до упадка —
проходили те лошади-люди, всем телом кряхтя.
От помоста, где млели две лодки на белом причале,
где лениво тянулась и вправо и влево вода,
приближались к ребенку напевы труда и печали —
песнь артели, питающей солнечные города.
По пескам и по щебню тащились певцы ломовые,
оседая под тягой давно опостылевших уз.
От широкой, глубокой и долгой их песни впервые
мальчик понял, с каким напряжением двигался груз.
Он стоял у лабаза, пред дверью сколоченной криво.
Там у тумбы (где раньше виднелась подвода с овсом),
с закатившимся взором уже неземного отлива,
погибала ворона, придавленная колесом.
Вдруг один из певцов подошел к изувеченной птице,
с хрипом дух перевел, перестав поясницу тереть,
и сказал пареньку (что стоял со слезой на реснице),
что хотел бы, как ворон, он в эту же ночь умереть.
Он с мякиной в кишках над обильною Волгой работал,
торгаши кулаком угощали его сгоряча,
изошла его сила усталостью, кровью и потом,
и за это грошу он название дал палача…
…Николай прибежал в этот вечер к отцу и мамаше,
позабыв медяки и картуз на прибрежном песке,
и поняв, что нередко уход в равнодушие страшен,
и что правда находится лишь в разделенном куске.
Париж, январь 1947 г.
