Зимний вечер в усадебном доме
опишу я: знаком он не всем.
Спят ребята за сетками, кроме
Николая, которому семь.
Даже в детской дрожит занавеска
от сапог и бильярдных тростей…
Это папенька пробочным треском
веселит запоздалых гостей.
Не спалось Николаю в те ночи.
Как большой он следил из окна
за паденьем тех трепетных корчей,
что вытряхивала вышина.
Смутный страх в этой детской душонке
нарастал, как под снегом карниз.
И нередко в одной рубашонке
он спускался украдкою вниз.
В зале — дым и лепные голубки,
бой кукушки дошел уж до трех,
но сновали дворовые юбки,
где по ситцу рассыпан горох…
Барский дом выходил на большую
столбовую дорогу. По ней
перед святками ездили в Шую,
накаляя полозья саней.
Шли хмельные (конечно, углами).
Бабы с яйцами шли на Святой.
Шли колодники, бья кандалами,
по укатанной плоскости той.
За шеренгой макушек колпачных
шел конвой, отбивающий такт…
Это был завывающий, мрачный,
знаменитый Владимирский тракт.
Мальчик часто смотрел на дорогу
(от волненья расширив зрачки),
как клейменые двигались в ногу,
задевая ограду почти.
Он не верил, что в выжженных кожах
не лежит за душой ничего:
эти люди, с ушами в рогожах,
увидали однажды его.
На снегу у господского дома
(как бывает в воскресные дни),
от бутылок осталась солома,
и ее собирали они.
Было утро. Багровое солнце
говорило о том, что зима,
и пред каждым ослепшим оконцем
снеговая блистала кайма.
Но к соломенной мерзлой охапке
подошел вдруг с игрушкой в руке
человечек в барашковой шапке,
в жарких валенках и башлыке.
И старик с головой безобразной,
позабыв, что дорога лиха,
из-за пазухи тощей и грязной
вынул пряничного петуха.
Он его в рукавице рогожной
(не имея во что завернуть),
положил на снежок осторожно
и с другими отправился в путь.
Продвигались железные вязи
на тяжелых, на рваных ногах…
Стыли ноги и в лужах и в грязи,
но особенно ныли в снегах.
Падал снег, наметая сугробы,
все крутилось в сырой полумгле.
Для бессрочных готовились гробы
в ненасытной сибирской земле.
