Царев — врид комполка — представил командиров эскадронов и взводов: Гутик, Фортунатов, Кикоть, Перепелица, Гусятников, Кудря, Полтавец, Максименко.
По специальности связист, Максименко[24] возглавил наш взвод связи. Немного застенчивый, но полный энергии, он сколотил в полку коллектив самодеятельности и интересными постановками сделал много для культурного роста бойцов.
С новичками прибыл, привезя мне привет от старушки матери, и мой земляк, сын железнодорожного мастера Саленко, участник наших детских игр. Командуя в полку незаможников хозэскадроном, он и у нас остался на этой должности.
Наши старые бойцы, сбежавшись со всех улиц Пустовойтов, окружили полтавчан, знакомились с ними.
Возвышаясь на целую голову над любопытными слушателями, что-то рассказывал им богатырского сложения чернобровый кавалерист. Малютка — Ваня Шмидт, с шашкой, болтавшейся по земле, задрав голову, с широко раскрытым ртом слушал великана. До моих ушей донеслись слова:
— Как мы всей дивизией запели нашему генералу Лохвицкому: «Allons, enfants de la patrie», то есть «Вперед, дети Отчизны», он и сомлел. Кричит на весь плац: «Складайте до кучи оружие, а нет — сморю всю бригаду голодом».
— Кто он, этот товарищ? — спросил я командира вновь прибывшей части.
— Это наш дижонский ухажер Макс — Максим Запорожец. Славный рубака! — ответил Сергей Павлович Царев.
Протиснувшись сквозь толпу слушателей, я спросил новичка:
— Вы были под Реймсом?
— Да, я лякуртинец[25], — браво ответил боец. — Был и под Реймсом, дрался под Шалоном.
— И как вам удалось выбраться домой?
— Не спрашивайте! — сверкнул глазами рассказчик. — Есть песня про запорожца, который попал за Дунай, а этот Запорожец, — он ткнул себя в грудь, — угодил аж за моря-океаны, и там не пропал. Вернулся до своей хаты.
— Вы, дядя, расскажите все по порядку! — попросил Ваня Шмидт.
Со всех сторон зашумели:
— Ну, раз Малютка просит, выкладывай, казак, свои приключения.
— Ну что ж? Я буду выкладывать, вы слухайте. Поначалу французы держались за нас крепко, потому как известно: француз — он боек, а наш брат стоек. Потом дознались мы, что у вас революция, и сказали: шабаш. А Фош — это самый главный ихний генерал — взял да и погнал нашу бригаду в Лякуртин. Целый месяц чесали мы пешака из-под самого Реймса до нового места. В Лякуртине Лохвицкий назначил парад и дал строгий приказ: выходить без оружия. А наш председатель комитета Глоба сказал: «Non, mon general, пойдем при полном оружии». Нам сразу и урезали паек. А мы оружия все же не сдали. Тогда наш лагерь окружили зуавы и сенегальцы. Эти кругом черные. Лохвицкий предъявил ультиматум, а Глоба его не принимает. Десять раз генерал требовал сдать оружие, десять раз мы отказывались. А тут понаехали наши крестные с передачей. Это, когда наши солдаты защищали Париж, стали они получать письма и подарки от француженок. У каждого из нас была крестная, по-ихнему — маррэн, а некоторым удалось иметь и по две. Как подходит солдату отпуск, знает, где его ждут. Так вот подвалило к Лякуртину несколько сот этих самых французских маррэнок. Требуют свидания. А Лохвицкий сказал: «Пущу, только нехай ваши бунтовщики посдадут оружие». А нам Глоба напомнил солдатскую песню: «Наши жены — ружья заряжены». И через это обратно дали Лохвицкому отказ. А тогда пошла война. Били по нас из крепостных и полевых орудий, косили нас пулеметами, а жрать стало нечего. Что было в артели, все свертели. Дошли до того, что конской требухой питались. Ну и не устояли мы, хоть отбивались крепко. А когда не выдержали. Лохвицкий пострелял комитетчиков, а нас, лякуртинцев, всех в Африку, копать для буржуев руду. Там мы обратно выбрали тайный комитет. Вот пришли к нам в бараки офицеры записывать охотников до Деникина. Комитет приказал: «Записывайтесь все до одного». Мы так и сделали. Сразу же нам дали солдатский паек, оружие, одели нас и повезли морем в Одессу. А там мы всем гамузом передались красным. Вот так, товарищи, и попали мы до дому.
— А кто же тебя научил по-французски? — спросил сотник Васильев.
— Крестная из Дижона. Сама она вдова, мужика ее убило под Верденом. Говорила она: «Rester, Max, pour toujours», — значит, оставайся, Макс, со мной навсегда. А кто же согласится поменять родину? Не посмотрел, что у крестной в Дижоне дом, в Гренобле — виноградник. Мне милее моя мазаная хата.
