Веде свое вийско, вийско запоризьке, хорошенько!
Возвращалась с операции дежурная сотня. Гарцуя на рослом рыжем коне, показался сотник Брынза с перевязанной головой.
С шашками наголо казаки сопровождали с десяток пленных. В обычном красноармейском обмундировании, давно не бритые, они смотрели исподлобья.
Оркестр оборвал игру. И зрители и танцоры, торопясь и обгоняя друг друга, окружили колонну всадников и пленных. Казаки, выходя из строя, навалили у ног Брынзы целую гору трофейных куцаков — обрезанных винтовок.
— Что с вами? — спросил я сотника, указывая на его голову.
— Трохи зацепило, — усмехнулся Брынза. — Вон тот, — указал он на высокого, с раненой рукой, прижатой к груди, тонконосого бандита. — Я влетел в его землянку, а он в упор пальнул из обреза. Это и есть сам атаман Христюк!
— Вы Христюк? — спросил я.
— Ну я, — ответил нагловато атаман. — Что, рубать будешь, москаль? — Он вытянул вперед длинную шею. — Пленного и пораненного срубать не штука! — презрительно добавил он.
— Вас будут судить, — ответил я.
Вперед выступил белобрысый танцор:
— Товарищ командир! Житья от них нет. Ни овцу в поле, ни курочку на огород не выпусти. А тут еще по дорогам стали грабить. Дайте шаблюку, я его на месте порешу!
— Босва, — сплюнул атаман. — Мы вас защищаем от москалей, а вы тут с ними танцы разводите... Моделюете...
Толпа возмущенно загудела:
— Тоже мне заступник нашелся. Кто тебя звал сюда, чертов Петлюра?
— Надо заявить в сельсовет, — оборвал пререкания Брынза. — Там, в лесу... побитые...
Пленных отвели в сельскую кутузку. Христюка доставили в штаб. Лекпом сделал атаману перевязку. Хотя клинок Брынзы глубоко рассек руку бандита, рана была не опасна.
Мы допрашивали петлюровца вместе с уполномоченным Особого отдела.
Дать сведения о связях с подпольем Христюк наотрез отказался. Поблагодарив за перевязку, заявил:
— Доставьте меня до Примака, там я, может, кое-что и выкладу. Я сам вояка, в строю не один год, знаю, ваше право только рубать, а там, повыше, могут и помиловать.
— А за что вас миловать? — спросил полковой адъютант.
— Товар за товар. Может, за другие головы, более стоящие, мою и оставят на плечах... — Христюк попросил папиросу. Закурив, продолжал: — Скажу вот что. Рано или поздно, а этого не миновать. Слышали, что говорили там, на площади. Это молодежь — наша надежда, а что думает мужик постарше? Мы доносим Петлюре, что здесь все готово, все ждут его, а иначе он ни грошей, ни оружия не даст, а по правде сказать, так нас никто и слухать не хочет. Там, за Збручем, считают: у Христюка триста повстанцев. А у меня их было в десять раз меньше. Хлопцы, которые со мной пришли оттуда, и те разбегаются. Не воюем, а только моделюем. Всем надоела пещерная жизнь. Остались одни розбишаки, самогонщики. И ваши казаки взяли нас не почему-нибудь. Вся братва ночью перепилась, а какой из пьяницы вояка? Схватились за зброю, а поздно!
Христюк, обведя потухшим взглядом помещение, заметил висевший на стене календарь. Вдруг встрепенулся, уставился в одну точку вытаращенными, сверкавшими из-под нависших бровей глазами:
— Сегодня двенадцатое?
— Нет! Сегодня тринадцатое апреля, пан Христюк.
Не успели оборвать вчерашний листок.
— Эх, черт, — сплюнул сердито атаман. — Я так и знал. Всегда эта чертова дюжина. Вот через то тринадцатое число вы и захватили Макс... виноват, Христюка.
Подготовив донесение начдиву о ликвидации банды, адъютант вызвал коивоиров для сопровождения атамана в Гайсин.
Особист обыскал бандита. В карманах его ватных штанов и красноармейской гимнастерки, во вспоротых швах ничего не было найдено.
— Вот вы оговорились, — обратился уполномоченный к пленному, — хотели сказать Христюк, а сорвалось Макс...
— Ничего у меня не сорвалось.
В штаб, гремя шпорами, ввалился Очерет. Не спуская глаз с пойманного атамана, приблизился к нему.
— Здоровеньки булы в нашей хате, пане хорунжий, — едко произнес казак, — старый знаёмый!
— Я тебя, хлопче, не знаю. Извиняйте, — рассердился атаман. — Не хорунжий. За согласие вернуться на Украину пан головной дал мне чин сотника.
