Коридоры и залы пустовали почти три месяца. С тех пор, как начались проливные дожди, Адэр приезжал сюда всего пару раз — нежданно-негаданно. Теперь, вернувшись из Лайдары, он решил провести остаток зимы в замке, и у Муна прибавилось работы. Во время непродолжительных визитов к Малике старик расхаживал по комнатам. Проводил надетой на одну руку белой перчаткой по подоконникам и каминной полке, по привычке выискивая пыль, и ругал нерадивых служанок, разленившихся кухарок, нерасторопных прачек, снегопады и морозы. Малика с сочувствующим видом кивала, хотя слышала только биение своего полусонного сердца, и радовалась, когда оставалась в оцепенелой тишине наедине с ленивым стуком.
Вилар приходил реже, чем Мун — государственные дела не позволяли ему сидеть в замке, — и душа Малики лихорадочно сворачивалась в клубок. Вилар требовал настоящего, а не поддельного внимания — ждал ответных слов на свои слова и требовал проявления чувств. Малика не могла дать ни того, ни другого, и на ходу придумывала причины, объясняющие её рассеянность и вялость. Мол, читала до утра и не выспалась, или забыла закрыть на ночь окно и немного простыла. Силы на сочинительство иссякали, и когда Вилар в очередной раз переступал порог, Малика с тоской думала, что была бы самой счастливой, если бы ей разрешили заколотить дверь и окончательно отгородиться от жизни.
С Ярисом было легко. Он ничего не спрашивал. Слушал сердце, считал пульс, смотрел в глаза, ставил на столик очередную бутылочку с какой-то микстурой, просил не скрывать, если станет хуже, и уходил, подарив на прощание наигранно-весёлую улыбку. Он, как и Мун, знал, что от этой болезни лекарств нет.
Проходили заседания Большого или Малого Совета, решались срочные и текущие вопросы, и замок вновь пустел. Малика заставляла себя выйти из комнаты. Шагая мимо апартаментов правителя, испытывала безразличие со слабым привкусом печали. Шла в библиотеку или в архив, но подолгу там не задерживалась; брала книги и спешила к себе. Книги пару дней лежали на подоконнике, после чего Малика вновь заставляла себя переступить порог, чтобы поменять их на другие ненужные повести, поэмы и романы. А потом вообще потеряла интерес к «прогулкам» и прекратила бессмысленные потуги разнообразить дни.
Она не искала встреч с Адэром, не боялась случайно столкнуться с ним в коридоре и не пряталась от него. Даже если бы увиделась, спокойно прошла бы мимо. Где он и чем занимается — её не волновало. Может, просиживает в кабинете, а может, ездит в Ларжетай или в Лайдару. Иногда по ночам о нём напоминала боль — тупая, ноющая; боль вдруг стала привычной — Адэр не менял партнёрш и оставался верен Сирме. Малика каждый день наблюдала из окна, как девушка играет с детьми в саду. После таких ночей Сирма смеялась звонче.
Сегодня она не смеётся. Счастью бывшей работницы дома терпимости пришёл конец. Адэр уже не испытывает к ней той страсти, какая была в самом начале их романа. Место Сирмы скоро займёт очередная девица, и к Малике вернётся боль — жгучая, нестерпимая.
В дверь постучали.
— Войдите, — сказала Малика, наблюдая, как дети тянут Сирму за пальто в глубь заснеженного сада, а она едва передвигает ноги.
— Госпожа, — раздался голос Драго. — Правитель вызывает вас к себе в кабинет.
Малика пересекла спальню, возле двери споткнулась. Что она делает? Не в халате же идти. Как перед вечеринкой в замке Зервана, она перемерила все платья. Это ужасно! Шифоньер ломится от нарядов, а надеть нечего. Хорошо хоть не выбросила старое платье, а ведь хотела отдать Муну на половую тряпку. Оно из домотканого полотна (сносу нет), серое (практичный цвет), свободного покроя. И плевать, что под ним что-то уменьшилось.
Малика дошла до конца длинного коридора и поняла, что устала идти. Ноги двигались с трудом, совсем как у Сирмы. Руки висели как плети. На плечи, казалось, давили пудовые гири.
Малика спустилась с лестницы, с трудом перевела дыхание. Прижимая ладонь к груди, добрела до приёмной Адэра. Отдышалась и переступила порог. Гюст вскочил из-за стола, услужливо распахнул двери. Малика вошла в кабинет. На подобающий этикету поклон у неё не хватило сил.
