Восходящие потоки чесночного духа достигают моих ноздрей и заставляют их нервически трепетать, вызывая в памяти незабываемый образ украинского борща, съеденного мною как-то еще до Перестройки в ресторане гостиницы "Украина".
— Я себя по утрам заставляю делать зарядку, — слышу я крепкий пенсионерский голос, — потом, хотя это и ужасно противно, съедаю, тщательно разжевав, восемь зубчиков рыночного чеснока. Чесночины должны быть крупными, сочными! Потом выпиваю пол-литровую кружку сырой воды, которую с вечера ставлю в холодильник. Пью ее, воду ледяную, а зубы-то стучат от холода. Зато никакая зараза ко мне не пристанет…
— Эх, Митрофаныч, Митрофаныч, ну зачем вы себя заставляете? Никогда, слышите, никогда не следует себя насиловать! Придумали тоже! Запомните, заставлять себя что-то делать нельзя ни при каких условиях обстоятельств! — выкрикивает второй пенсионер, возбуждаясь и размахивая руками. — Все должно проистекать естественно, натурально!..
— Не скажите, Вахтанг Саболыч, вот возьмите, к примеру, писателей, они…
Первый игрок замолкает, сосредоточенно обдумывая ход. Наконец, грохает костяшкой по столешнице.
— Рыба!
Следует пауза.
— М-да, — недовольно говорит второй, — действительно, рыба.
Игра продолжается. Соперники громко сопят, будто не в домино играют, а покойника перетаскивают. После затянувшегося молчания раздается голос:
— Я бы этих всех ваших писателей, — старческий голос дребезжит, затем вдруг обретает злобную жесткость, — всех этих ваших писателей — в мешок, потуже завязал бы да в прорубь!
Э-ге-ге, думаю, Гоголем запахло. Что-то дальше будет! Я гашу сигарету и полностью обращаюсь в слух.
— Ловко это у вас получается: так сразу всех и в мешок. Вы лучше послушайте, вот, к примеру, граф Толстой, Лев Николаевич…
— Ну и что он, этот ваш Толстой?..
— А вот что. Он ведь тоже заставлял себя по утрам…
— Кто?! Граф?! Чеснок по утрам?!..
— Да нет, не о том я. Читал я тут в одном журнале, что он, Толстой, то есть, ранним утром — пока все домашние спят — каждый день, хоть страшно не хочется ему, а заставляет, заставляет себя и поднимается ни свет ни заря с постели, и, нехотя, кряхтя, взбирается по крутой лестнице к себе наверх, в кабинет, и встает у бюро, и заставляет себя писать, — а писать-то ой как не хочется! — а он заставляет себя и пишет первое слово, за ним — второе, потом — третье. И так, брат, разойдется, так, понимаешь, раскочегарится, что его и не остановить! И получается, в конце концов, "Война и мир". А вы говорите!
— Ничего я не говорю! Лев Николаевич, Лев Николаевич… Как же, граф… Мешайте, ваша очередь… Одно знаю, бесстыдником он был, этот ваш Толстой. За девками, об этом даже в народной песне поется, за девками босиком бегал. Сколько ж жена его, Софья Андреевна, пока граф не постарел и не угомонился, от него натерпелась! Уму непостижимо! Пока он молодой да в силе был, он, значит, успешно за девками гонялся, а как поизносился да подустал, и за девками-то гоняться стало невмочь, он произвел ревизию всей своей прошлой жизни, для виду раскаялся и принялся романы катать да учить людей, как надо жить. Читал, знаю. Да и писал-то он про всяких дармоедов!
— Ну уж это вы хватили, Вахтанг Саболыч!
— Ничего не хватил! Знаю, что говорю. И они, дармоеды-то, у него и не живут, как положено нормальным людям, а все думают — думают подолгу! — и рассуждают, рассуждают, рассуждают… Тьфу! Противно даже. А рассуждают о чем? А о том, что делать им там что-то или не делать. Нарассуждаются, бока себе належат, и решают: не делать! Вот, братец, тебе весь "Мир", и вот тебе, братец, вся "Война". Одним словом, один дурак пишет, другие — читают.
— Это уж ни в какие ворота… — задохнулся от возмущения адепт великого писателя. — Да как вам не стыдно, ведь Лев Толстой это… это…
— Да успокойтесь вы, это я так, для разговору… Чтоб время скоротать… А вообще-то писал он здорово! Нынешним до него не дотянуться. Где уж им! Сейчас все пишут. Особенно бабы. И сколько же их развелось! Пропасть! И все они писательницы! Я тут почитал. Умора! Как будто один и тот же человек пишет! Одну от другой не отличишь! А плодовиты, как кошки: что ни месяц, то — роман! Дюма-папаша, наверно, на том свете от зависти воет — ему такие стахановские рекорды и не снились, а старик ведь сам был по части скорописи не промах! И страшно то, — голос говорящего стал печальным, — что читатель пошел нетребовательный, ему теперь только такую макулатурную литературу и подавай, другую он просто не поймет — слишком сложно, отвык. А эти, которые писательницы, пекут и пекут, пекут и пекут, и нет на них никакой управы.
