Лейтенант, подобрав полы шинели и словно любуясь своим голосом, командует:
— Повзводно, первый, второй, за мной бегом, марш!
Бежим что есть силы. Вот и причал. Сомов одним махом первым взлетает на сейнер. Шапкин, оступившись, падает в воду. Кто-то пытается помочь ему выбраться на трап.
— Не задерживаться! — кричит лейтенант.
Но Шапкин уже на борту. Вздрагивает корпус судна. Опоздавший Мухин прыгает в воду, хватается за приклад винтовки, поданной ему Чупрахиным, с трудом взбирается на палубу. К нему подходит Сомов:
— Мухин?
— Мухин, товарищ лейтенант.
— Ловко взобрался! Молодец! На, закури, согреет. И вы, Чупрахин, молодец, помогли товарищу.
— На море я хозяин, товарищ лейтенант.
— Понимаю, кажется, с корабля, матрос?
— Матрос, — с грустью роняет Иван.
Сейнер, разрывая волны, уходит в море. Холодный ветер пронизывает насквозь. Густым, крупным дождем летят на палубу брызги. Лейтенант курит и неотрывно наблюдает за берегом, лицо посинело, покрылось гусиной кожей. Что еще он готовит нам? Захар бегает по палубе, стараясь согреться. Егор, прикрыв собой от ветра Мухина, о чем-то сосредоточенно думает. Вспоминаю вчерашний его разговор с Сергеенко. «И Аннушка на войне», — вздыхаю я и, подойдя к Кувалдину, на ухо говорю ему:
— Ну как, медведь, проводил вчера?
— Черт! Откуда тебе известно?
— Сорока на хвосте принесла.
— Сам ты, ворон, подслушал! Узнал ее? Это же Сергеенко. Помнишь, в школе спрашивал о ней?
— Помню.
Сейнер круто разворачивается, ложится на обратный курс. Командир роты предупредительно поднимает руку:
— Внимание!
«Неужели сейчас прыгнет в воду?» — думаю я. Берег приближается. Сейнер резко стопорит.
— За мной, ур-ра-а-а! — с криком прыгает за борт Сомов.
— Ур-ра-а-а! — дружно подхватываем и спешим за лейтенантом. Холодные волны бьют в спину.
— Не задерживаться! — выскочив на берег, предупреждает Сомов. — Быстрее! За мной! Ур-ра-а-а!
Мы бежим, не чувствуя под собой земли.
— Ложись! Окопаться! — приказывает Шапкин.
Рядом слышу голос Кувалдина:
— Дотошный лейтенант-то… Это хорошо, крепкого духа человек.
— Эх, братва! — звенит Чупрахин. — Пусть командует, лишь бы море гудело, а тетрадочки, карандашики не страшны. Ведь учиться всегда полезно, как сказал наш философ Кирилл Беленький.
Темнота заполнила все пространство: и море, и землю, и воздух. Усталые и мокрые, строимся в колонну по четыре, идем к землянкам. На полпути роту останавливает Шатров.
— Ну как? — спрашивает у Сомова.
— Получается, товарищ подполковник.
— Завтра пришлите мне троих бойцов. Будут работать на передовом наблюдательном пункте.
Рядом, справа, слева и впереди, покачиваясь, плывут длинные колонны бойцов, слышится глухой топот бесчисленного множества ног. Это возвращаются с занятий соседние подразделения. Хотя до сих пор никто официально не сообщал о десанте на Керченский полуостров (вероятно, это держат в строгом секрете), но теперь каждый убежден: готовят войска именно для этого дела. Только политрук еще продолжает упорствовать: «Не знаю, товарищи, и командир не знает, и вам советую поменьше думать и говорить об этом». А по глазам заметно, что он знает, да только, наверное, нельзя об этом говорить.
Землянка встречает сухим, перегретым воздухом. Круглая печурка превратилась в раскаленную тумбу, только что вынутую из горна: нажми металлическим стержнем — проткнешь насквозь.
При свете не шинели на нас, а тонкие ледяные панцири, причудливо искрящиеся всеми цветами радуги. Молча снимаем обмундирование, помогаем друг другу отодрать ушанки, примерзшие к волосам. Вскоре помещение наполняется густым паром, а мы в нижнем белье походим на рыб, плавающих в вертикальном положении, со странными головами и узкими длинными плавниками.
В таком же ледяном панцире появляется политрук. Ему уступают место у печки. Раздевшись, он угощает курящих сухим табаком, потом сообщает, что в штаб дивизии прибыл представитель Ставки Верховного Главнокомандования, что наши войска вступили в Ростов.
Сразу проходит усталость, как будто ее и не было. Забрасываем Правдина вопросами. Их у нас столько, что политруку хватит на всю жизнь отвечать. У Правдина слипаются глаза, голова клонится на грудь, голос становится глуше. Думали, что он железный, оказывается, устает, как и мы. Первым это замечает Чупрахин.
