Бойцы выходят на улицу. Я задерживаюсь у выхода. «Аннушка, ты что же, не узнаешь меня?» — хочется крикнуть. Но Сергеенко стоит ко мне спиной, взяв Егора под руку. Так вот почему Кувалдин интересовался Анной, он уже тогда знал, что она в нашей дивизии.
Захлопываю за собой дверь. Падает редкий снег. Бьются волны о берег. Темень. Ни звука. Кажется, нет никакой войны на земле; все: и мы, стоящие у входа в землянку, и немцы в Ростове, и политрук, который каждый день рассказывает нам о тяжелых боях на подступах к Москве и Ленинграду, — сон; только стоит открыть глаза — все это исчезнет.
— Заходите, — приглашает Егор.
Занятый своими мыслями, не трогаюсь с места. Слышу голос Кувалдина:
— Я провожу, Аннушка.
— Не надо, Егор, — отвечает она и вскрикивает: — Ой, руку, медведь! Ладно, проводи.
Голоса удаляются, глохнут. Подходит Чупрахин.
— Видал, как наш Егор Васильевич околдовал радистку, — говорит он мне и тут же с наигранным пренебрежением заключает: — И что в ней хорошего, в блондинке? Зачем только таких на фронт берут?
— Вот как вы о девушках! — Это голос врача. Она подходит к нам незаметно. Бледный пучок света, идущего из землянки через полуоткрытую дверь, падает на ее лицо.
— А-а, доктор, — как бы извиняясь, обращается к ней Чупрахин. — Кажется, если не ошибаюсь, товарищ Крылова?
— Да, Маша Крылова, и тоже почти блондинка, — шутит она и грозит пахнущим лекарством пальцем. — Когда-нибудь ты мне попадешься в операционной, вот там и посмотрим, зачем нас берут на фронт, — с улыбкой добавляет Крылова и спешит догнать Егора с Аннушкой.
Иван посылает ей вслед:
— Уж я-то вам никогда не попадусь. Запомните, моя фамилия Чупрахин.
Спускаемся в землянку.
— Коля, — радостным голосом встречает Мухин, — болячка моя пустяк, скоро пройдет.
Мы смотрим на него, и нам делается весело. Приходит Егор, вслед за ним появляются Шапкин и Беленький. Раздеваясь, Захар сообщает:
— Завтра начнутся настоящие дела.
— Значит, решили? Под Ростов? — спрашивает Мухин.
— Нет, приступаем к регулярным занятиям.
— Академия! Значит, тетради, карандаши, двойки, тройки и прочие подъемы по расписанию? Люблю учиться! А гауптвахта будет?
— Для тебя и гауптвахта найдется, — строго посмотрев на Ивана, говорит Захар.
— А кто будет воевать? Тот старик, который в станице нас встречал? Интересная академия!
— Учиться всегда полезно, — роясь в вещевом мешке, замечает Беленький. — Ученому море по колено, а неграмотный в луже утонет…
— Эх ты, философ в противогазе, — смеется Кувалдин. — Куда собираешься?
Беленький выпрямляется и не без гордости отвечает:
— Командир роты просит помочь ему наладить ротную канцелярию.
— На повышение идешь? — вмешивается в разговор Чупрахин. — Валяй, оттуда, смотри, и в редакцию попадешь. Только не забывай своих друзей, что-нибудь напиши. А уж мы тут тебя прославим. Будем всем показывать твои статьи: смотрите, это наш Беленький сочинил, талант шибче Толстого!
Кирилл забрасывает мешок за спину, обращается к Ивану:
— Вот что я тебе скажу… Нет, ты послушай…
— Прорвало Философа, спасайтесь! — кричит Чупрахин, дурашливо пряча голову под охапку соломы. — Уходи скорей, командир ждет…
— Отбой! — командует Шапкин.
Не спится. «Карандаши, двойки, тройки» — не выходят из головы слова матроса. Не представлял я, что на фронте будут обучать. Думал, война — сплошное хождение в атаки, штыковые схватки, непрерывная цепь чего-то такого, что в мирной жизни никогда не может встретиться. А может быть, все еще впереди?
— Алеша, ты не спишь?
— Нет, что-то жарко.
— Разговоры! — строго обрывает Шапкин. — Распарило, завтра не то скажешь. Спать и не шушукаться мне.
…Утром после завтрака опять выходим в поле, метаем гранаты. Под вечер войска выстраивают вдоль берега. Серая лента строя уходит далеко за выступ. На волнах покачиваются небольшие суденышки. Они приторочены к наспех сделанным причалам.
— Будем отрабатывать способ высадки на берег десанта, — коротко поясняет Сомов и ведет нас к высотке, приказывает окопаться.
Егор первым отрывает окопчик. Он советует мне рубить землю под малым углом: так легче лопата входит в грунт. Смышленый этот Кувалдин.
