Теперь можно было перевести дух. Где-то вдали мерцала узкая полоска света – там, скорее всего, и был выход. Теперь следовало найти какое-нибудь оружие. Сабля была сломана. Лезвие загадочного стального полумесяца было страшно изуродовано, но на крайний случай могло сойти и оно. Однако хотелось найти что-нибудь более подходящее. Фаберовский ощупал место своего заточения руками и наткнулся на длинный предмет, завернутый в какую-то грубую материю. Поляк развернул сверток и обнаружил в нем что-то похожее на изогнутый остро отточенный янычарский ятаган в кожаных ножнах.
Он на цыпочках подкрался к двери, из-под которой снаружи во мрак темницы пробивался свет, и прислушался. Было слышно, как мужской голос на незнакомом языке что-то яростно выкрикивал.
«Ну что ж, или пан, или пропал!» – подумал Фаберовский и толкнул дверь. С издевательским скрипом дверь распахнулась, и он увидел знакомый стол и под ним ведро с тремя бутылками шипучего кларета. Животом на столе прямо лицом к нему лежала приставша Сеньчукова и глядела на него расширяющимися от ужаса глазами. Позади нее застыл соляным столпом с открытым ртом секретарь бразильской миссии д’Абреу.
Визг Сеньчуковой нарушил эту немую и полную драматизма сцену. Она скатилась со стола и опрометью кинулась в коридор. Бразилец тоже не помедлил пуститься наутек. От все еще бродившей в крови водки, усталости и пережитого ужаса Фаберовский стало на мгновение худо, а когда он оказался-таки на площадке черной лестницы, снизу оглушительно хлопнула уличная дверь. Подскочив к грязному окну, поляк увидел, как две бесформенные тени пронеслись по протоптанной в снегу дорожке между накрытых рогожей полевых кухонь и обозных повозок, и скрылись за углом. Фаберовский метнулся обратно в квартиру к окнам, выходившим на Миллионную. Бразилец с Сеньчуковой выбежали через калитку в ограде, плюхнулись на сидение в санках Артемия Ивановича и принялись лупить его кулаками в спину. Дремавший на козлах возница проснулся, поправил на спине жестянку и хлестнул рысака вожжами, но тот стал вдруг медленно заваливаться на бок и рухнул на снег. Фаберовский зажмурился, а когда открыл глаза, Сеньчуковой и д’Абреу уже не было видно, а Артемий Иванович хлестал кнутом околевшего жеребца.
Фаберовский вернулся в квартиру и пошел осматривать свою темницу. Каково было его бешенство, когда, войдя в спальню – поскольку именно из нее он только что так эффектно появился в гостиной – он увидел свой склеп: это был обычный двухстворчатый дубовый платяной шкаф. Он повернул электрический выключатель и зажег люстру. Турецкий ятаган со свистом рассек воздух и обрушился на полированные дверцы шкафа. Во все стороны полетели щепки. Затем наступила очередь мундиров, аккуратно висевших в белых полотняных мешках в шкафу. Следом в воздух взвились перья из вспоротых подушек и матрасов, лоскутьями повис на стене изрубленный турецкий ковер.
Из спальной Фаберовский перешел в гостиную. Одним махом уничтожив хрупкую этажерку и изрубив в капусту семеновцев, шведов и башни Нарвского замка на ширме, он перешел к елке, потом досталось буфету. Последним, что погибло под сталью ятагана, был горшок с геранью на окне. Обессилевший поляк присел на краешек деревянного дивана, воткнул ятаган в доски пола и устремил невидящий взгляд вдаль. Постепенно силы возвращались к нему, и он рассмотрел на спинке явно казенного дивана соскобленные надписи «Варш. Ж.-Д.» и «Оставил память Вронский». У него начался истерический смех, после приступа которого он смог уже действовать вполне осознанно.
Первым делом он проверил наличие открытого листа во внутреннем кармане сюртука. Затем нащупал револьвер, который, как оказалось, все это время находился у него под рукой. Деньги, полученные от кухмистера, тоже были на месте. Он встал и прошел в спальню. Все здесь было усыпано щепой и перьями. Фаберовский бросил в трюмо близорукий взгляд. Из зеркала на него глядела страшная окровавленная рожа с огромным темным пятном вместо рта. Рассеченная голова болела, и кровь все еще текла из раны. Поляк вынул из жестяного ведра с шампанским кусок льда и приложил к темечку. Когда боль немного утихла, он оторвал лоскут простыни и обвязал голову. Затем вымыл в ведре лицо и руки от крови и шоколада. Сдернув промокшую от крови манишку, он бросил ее на пол и, скинув сюртук, избавился от исподней рубахи, тоже пропитанной кровью. Вместо нее он вынужден был надеть женскую сорочку из уцелевшего шкафа с женскими вещами, и прикрыть ее сверху сюртуком, на котором кровяные пятна были не так заметны. Здесь же, в шкафу, он обнаружил свои очки.
