– Интересно, когда это он собрался в Сретение на ночь у себя собирать? – задумчиво пробормотал Фаберовский, когда кухарка ушла. – А, Лукич?
– Похоже, на постой немало народу встанет. Взвод наверное. Я ее котел знаю, она в нем скатерти вываривает.
– Швейцар! – затопал кто-то у камина в парадном и захлопал рукавицами по бокам, отряхивая снег. – Лукич, мать твою! Я тут во дворе лошадь с санками поставил, пригляди, чтобы не умыкнули.
– Ваш подчиненный прибыл, – сказал Лукич, и они с поляком вышли из швейцарской. – Прикажете лошади овса задать, Артемий Иванович?
– Ни-ни, ее ни поить, ни кормить нельзя. А то галопом будет ходить. Благородных кровей животное.
– Где был, пан Артемий? – спросил Фаберовский.
– Нравственности и благочестия семейные восстанавливал, – ответил Артемий Иванович, в картинной позе облокачиваясь о каминную полку.
– Это как это? – спросил Фаберовский.
– Оно сперва само вышло, – сказал Артемий Иванович, направляясь вверх по лестнице в квартиру кухмистера. – Встал я на Фонтанке, садится ко мне генерал один в немалых чинах. Весь напомаженный, надушенный, усы торчат – ясное дело, к своей фее намылился. «В «Славянскую гостиницу», голубчик, – говорит. – Да пошевеливай.» Тут меня как черт дернул: «А на Гороховую, 2, не желаете, ваше превосходительство?» «Да ты белены объелся», – кричит. «Белены – не белены, а указ имеется всех неверных мужей в Отделение по охранению общественной безопасности и нравственности доставлять». И бумагу ему под нос. Тут у него все опустилось, усы поникли, и к фее больше не хочет. Ну, на десяти рублях сговорились, я его к дому подвез, и он быстро-быстро к семейному очагу поспешил. Не успел я отъехать, вдруг из того же подъезда другой выскакивает. В чинах не столь существенных, но молод и на рожу смазлив. Шапка с портфелем под мышкой, шинель наискось застегнута. «Скорей, – кричит, – скорей!» Этот десятью рублями не отделался. И пошла машина! Две сотенных насшибал!
– Пан Артемий у нас добытчик, – согласился Фаберовский. – А я перед Черевиным к Лабурде заходил, якобы справиться о самочувствии после прививок. Выяснил, чем бразильцы послезавтра заниматься будут. Сам Лабурда с послом пойдут в Зимний на водосвятие, а камердинер ихний поедет в Биржевой сквер за попугаями вместо Лабурды. Так что если жив буду, в квартиру к бразильцу самое время будет лезть. А если не жив – то у Луизы я бумагу оставил, передашь ее Черевину.
– Это можно.
– Заодно скажешь Черевину, что Свиноредский договорился с Варакутой в ночь, когда в посольстве бал будет, поставить у него своих бандитов в малиновых кушаках, которых он у себя на царское чучело натаскивает.
– Тссс! – сказал Артемий Иванович. – Разве можно на лестнице говорить «царское чучело»! А тебе хоть объяснили, где тебя убивать будут?
– Если бы! Или по дороге на нас нападут, или завезут меня куда-нибудь в укромное место и там прикончат. Вот тебе, пан Артемий, твой револьвер. – Поляк достал из-за пазухи оружие и сунул его Артемию Ивановичу. – Если случится это на дороге, будем вместе отстреливаться, а если завезут куда, то дуй до ближайшей части и телеграфируй Черевину, и пристав пусть туда же команду городовых высылает.
Артемий Иванович покрутил шишку звонка. Было слышно, как открылась внутренняя дверь, и Петр Емельянович раздраженно сказал жене, отпирая замок наружной:
– Да если ничего не сладится, я лучше с тобой разведусь, вину на себя приму, и тебя за него выдам – но он от меня только через венец выйдет. Мне терять нечего.
Увидев перед собой Фаберовского с Артемием Ивановичем, кухмистер осекся и покраснел. Стоявшая позади него с заплаканными глазами Агриппина Ивановна закрыла лицо руками.
– А Глашка с Василиской гулять убрались, на Марсово поле глазеть пошли, как балаганы к Масленице строят, – сказал Петр Емельянович, и было видно, что он врет.
– А вот нам на царской службе на балаганы не поглазеешь, – с сожалением в голосе сказал Артемий Иванович. – То лихачом приходится обряжаться, то в смертельные сражения с нигилистами вступать. Вот эту жестянку поставьте куда-нибудь пока, она мне еще жизнь может спасти в лихой момент. И на все это еще столько сил уходит, что потом так есть хочется…
