— Как это — зачем деньги? — оторопел Серегин. — Это ж деньги! Жить хорошо хочу. Вот машину куплю. Та, — он показал большим пальцем за спину, — совсем развалилась. Я даже на ней не догнал вас, хотя у меня первый класс, как у профессионала.
— Ну, и мы имеем не последний, я тоже профессиональный водитель первого класса, — мягко улыбнулся Евгений Александрович.
— Теперь понятно, почему вы меня так легко накололи.
— Я п-предлагаю тебе, Василий, вот что. Добавляй, если, разумеется, это в силах, к т-твоим завтрашним тремстам граммам еще столько же и з-забирай вот эти колеса, — Евгений Александрович ласково хлопнул свои «Жигули» по багажнику. — С-сможешь?
— Хм, — Серегин задумался, медленно поскреб большими темными пальцами в затылке. — Заманчиво. А сколько эта прошла?
— К-копейки, всего две тысячи. Мне ведь в общем-то некогда раскатывать на ней. Да и некуда, у меня работы много. Так, разве что на дачу когда съезжу. Ну что, б-берешь?
— Сейчас подумаю. Значит, еще триста граммов? Это что ж получается? И те, дополнительные, триста — по десять рублей всего?
— А т-ты как хотел, милый? Я тебе машину новую предлагаю, т-твою ты сейчас, вот сию минуту, ставишь в мой гараж, а сам домой едешь на н-новенькой. Учти, я даю тебе ее в долг, за тобой еще шестьсот граммов слитков. Ты мне веришь, и я тебе полностью доверяю. А доверие между деловыми людьми — самое святое. Н-ну, ты надумал?
— Черт с ним, согласен! — воскликнул Серегин. — Давай по рукам! А долг я верну через неделю, самое большое. Зуб даю!
24
Настенька Полякова тяжело переживала размолвку с Евгением Александровичем. Мысленно она не раз упрекала себя за то, что поддалась минутному гневу и написала письмо в областное управление внутренних дел. Впрочем, прошло уже несколько дней, а оттуда не было ни привета, ни ответа, и она напрасно спешила домой, нервничая, торопливо открывала почтовый ящик — в нем были только газеты.
Отец в первые дни после ухода из дома Евгения Александровича яростно отстаивал свое мнение, убеждал ее, что она права, но вчера он уже не вскакивал и не становился в свою любимую позу: руки сложив на груди, вскинув голову с седым, прозрачным хохолком. Он просто устало махнул тонкой рукой:
— Ах, доченька, вполне возможно, что я тоже погорячился. Но ничего, в крайнем случае его пригласят в милицию, ну, отругают, выпишут штраф, зарегистрирует он свое ружье. Ну, попсихует еще с недельку. И все обойдется. По-моему, в браке с Евгением Александровичем ты допустила один стратегический просчет.
— Это какой же? — повела плечом Настенька.
— Очень простой, но именно стратегический. Тебе надо было сразу родить от него ребенка.
— Мне? Портить фигуру? Толстеть? Папа, да ты в своем уме?
— Извини, но я в полном рассудке. И рассуждаю здраво. Ты должна понять психологию тридцатишестилетнего мужчины, если, конечно, он не импотент и детоспособен. Кто-то из великих сказал очень метко: ежели к сорока годам комната мужчины не наполняется детскими голосами, она наполняется кошмарами. Ты вникла? Это глубокая мысль. А с фигурой твоей ничего не будет. Мама в твои годы, уже родив и вынянчив тебя, заметь, она тебя выкормила грудью, ты у нас не искусственница, она была такая же стройная. А Евгений Александрович проникся бы к тебе большей любовью. Ты бы привязала к себе его еще крепче.
— Фу, папа, ходить мне в женскую консультацию, чтобы меня смотрела какая-то Ольга Киреева? Это же унизительно.
— Так что ты, вообще не собираешься иметь детей? — отец собрал на высоком лбу стайку морщин. — Да зачем ты тогда на свете белом живешь, деточка?
— Для собственного удовольствия. И потом, мне всего двадцать девять лет. А я знаю, что некоторые женщины и в тридцать шесть рожают. И в сорок. И ничего.
— Глупая, это можно тем, кто уже имел детей. А ты должна была по-хорошему родить три года назад. И каждый день промедления потом аукнется на твоем здоровье.
— Тем более, папа. Ты что, хочешь, чтобы я умерла при родах?
— Не умрешь, у тебя прекрасное здоровье. Да и Евгений Александрович может определить тебя, если понадобится, к любым знаменитым врачам. При его-то деньгах и связях это не проблема.
